Иман-козёл

В одной деревне, недалёко
От Триполя иль от Марокко —
Не помню я — жил человек
По имени Абдул Мелек;
Не только хижины и мула
Не заводилось у Абдула,
Но даже верного куска
Подчас иной у бедняка
В запасной сумке не случалось.
Он пил и ел — где удавалось,
Ложился спать — где Бог привёл,
И, словом, жизнь так точно вёл,
Как независимые птицы,
Или поклонники царицы,
Котору вольностью зовут,
Или как нищие ведут.
С утра до вечера с клюкою
И упрошающей рукою,
Бродя под окнами домов
Пророка ревностных сынов,
Он ждал святого подаянья,
Молил за чувства состраданья
С слезой притворной Небеса,
Потом осушивал глаза
Своим изодранным кафтаном
И шёл другим магометанам
Одно и то же повторять.

Так жил Абдул лет двадцать пять,
А может быть, ещё и боле —
Как вдруг однажды, сидя в поле
И роя палкою песок,
Нашёл он кожаный мешок.
Абдул узлы на нем срывает,
Нетерпеливо открывает,
Глядит — и что ж? о Магомет!
Он полон золотых монет.
«Что вижу я! ужель возможно?
Алла, не сон ли это ложной! —
Воскликнул радостный бедняк. —
Нет, я не сонный! точно так…
Червонцы… цехины без счету…
Абдул! покинь твою заботу
О пище скудной и дневной;
Теперь ты тот же, да другой».
Схватил Абдул свою находку,
Как воин пленную красотку,
Бежит, не зная сам куда.
Именью рад — и с ним беда.
Бежит что сил есть, без оглядки,
Лишь воздух рассекают пятки.
Земли не видит под собой.
И вот лесок пред ним густой.
Вбежал, взглянул, остановился
И на мешок свой повалился.

«Ну, слава Богу! — говорит. —
Теперь он мне принадлежит.
Червонцы всё, да как прелестны:
Круглы, блестящи, полновесны!
Какая чистая резьба!
О, презавидная судьба
Владеть подобною монетой!
Я не видал милее этой.
И можно ль статься — я один
Теперь ей полный властелин!
Я… я… Абдул презренный, нищий,
Который для насущной пищи
Два дня лохмотья собирал
И их девать куда не знал,
Я бездомовный, я бродяга…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Блажен скупой — блажен сто крат,
Зарывший первый в землю клад!
Так-так! на лоно сладострастья,
На лоно выспреннего счастья,
В объятья гурий молодых,
К горам червонцев золотых,
На крыльях ветра Ангел рока
Тебя по манию Пророка,
Душа святая, пронесет —
Там, там тебя награда ждёт».
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И снова радостный Абдул
На груду золота взглянул,
Вертел мешок перед собою,
Ласкал дрожащею рукою
Его пленявшие кружки
И весил, сколь они легки,
И прикасался к ним устами,
И пожирал их все глазами,
И быстро в землю зарывал,
И снова, вырывши, считал.
Так обезьяна у Крылова
Надеть очки была готова
Хотя бы на уши свои,
Того не зная, что они
Даны глазам в употребленье.

И вот дивится всё селенье,
В котором жил Абдул Мелек.
«Откуда этот человек,
Из самых бедных, как известно, —
Заговорили повсеместно, —
Откуда деньги получил?
Ну, так ли прежде он ходил?
Какой наряд, какое платье!
Ему ли, нищенской ли братье
Носить такие епанчи?
(А он оделся уж в парчи.)
Давно ли мы из состраданья
Ему давали подаянья,
И он смиренно у дверей
В чалме изодранной своей,
Босой и голый, ради Неба
Просил у нас кусочка хлеба, —
И вдруг богат стал! отчего?»

«Готов и дом уж у него!» —
Другой сказал с недоуменьем,
И все объяты удивленьем:
«И дом готов! Нельзя понять,
А как изволит отвечать,
Коль намекнешь ему об этом.
Ну — заклинай хоть Магометом,
А он одно тебе в ответ:
Мне Бог послал. — Ни да, ни нет.
Что хочешь говори, — ни слова.
Ты подойдешь: Абдул, здорово!
Откуда денег ты достал?
А он, проклятый: Бог послал.
Такой ответ — на что похоже!» —
«Да, да! и мне твердит всё то же, —
Шептал завистливый Иман, —
Но я — открою сей обман.
Конечно — много может вера!
Однако ж не было примера,
Чтоб за хорошие дела
Давал червонцы нам Алла.
Люби его всю жизнь усердно —
А всё умрёшь так точно бедно,
Каким родила мать тебя,
Когда не любишь сам себя
И там прохлопаешь глазами,
Где должно действовать руками.
Пой эти песни простакам
И легковерным, а не нам.
Я сорок лет уже Иманом,
И если с денежным карманом,
То оттого, что мало сплю
И кой-что грешное люблю.
И как, мой друг, ни лицемеришь,
Меня ничем не разуверишь:
Нашёл ты, верно, добрый клад.
Проспорить голову я рад».
И углубился в размышленье:
Каким бы образом именье
Себе Абдулово достать.
Пронырством истину узнать
Старанье тщетное — не можно:
Себя ведёт он осторожно.
Прокрасться в дом к нему тайком
И деньги вынудить ножом —
Успех неверный и опасный;
Просить на бедных — труд напрасный;
Взаймы — не даст; украсть — нельзя…
Иман выходит из себя:
Нет средства обмануть Абдула.
Гадал, гадал, и вдруг мелькнула
Ему идея сатаны:
Пришельцем адской стороны
Иль просто дьяволом с когтями,
В козлиной шкуре и с рогами
Абдула ночью попугать
И деньги дьяволом отнять:
«Прекрасно, чудно, несравненно! —
Кричал стократно восхищенной
Своею выдумкой Иман. —
Как дважды два мой верен план!»
Сказал, и разом всё готово.
Козла здорового, большого
В хлеву поспешно ободрал,
На палках шерсть его распял;
Сперва рукой, потом другою,
Потом совсем и с головою
В него с усилием он влез
И стал прямой козел и бес.

«Как, как! Иман в козлиной шкуре?
Не может быть того в натуре, —
Кричат пятнадцать голосов, —
Не может быть людей-козлов».

Друзья мои! пустое дело —
Могу уверить очень смело
И вас, и прочих молодых
Людей неопытных таких,
Что в сто иль в тысячу раз боле
Искусств таинственное поле
Открыто глупым дикарям,
Чем нашим важным хвастунам,
Всезнайкам гордым и надменным,
Полуневеждам просвещенным.
Поверьте: множество вещей
(Прочтите Тысячу ночей),
Которых мы не понимаем
И нагло вздором называем,
Враньем, несбыточной мечтой,
В степях Аравии святой,
За Индостанскими горами,
За неоткрытыми морями
Не выдумки и не мечты,
А так известны, так просты,
Как наше древнее преданье
Об очень чудном наказанье
Царицей Ольгою древлян,
Как всякий рыцарский роман,
Как предречение кометы,
Как Фонтенели и Боннеты.
В козла запрятался Иман,
Как русской прячется в кафтан.
В козлины лапы всунул ноги,
На голове — явились роги,
С когтями, бородой, хвостом,
И, словом, сделался козлом.

Коль говорить вам правду надо,
Я не видал сего наряда;
Но будь на месте я — не я,
Когда хоть каплю от себя
В моём рассказе я прибавил:
Мне это сведенье доставил
Один приехавший арап
По имени Врилгихап-Хап.
Он человек весьма приятной,
И что важнее: вероятной —
Не лжет ни слова, — и он сам
Свидетель этим был делам.

Спустилась ночи колесница,
Небес лазоревых царица
Блеснула — бледная луна,
Умолкло всё, и тишина
Простерлась в дремлющем селеньи.
Свершив обряды умовенья,
Облобызавши Алкоран,
Семейства мирных музульман
Предались сладкому покою.
Один, с преступною душою,
В одежде беса и козла,
Забыв, что бодрствует Алла
И видят всё Пророка очи, —
Один лишь ты во мраке ночи,
Иман-чудовище, не спишь,
Как тень нечистая, скользишь,
Как дух по улице безмолвной,
Корысти гнусной, злобы полной, —
Ты не Иман, а Вельзевул.

И вдруг встревоженный Абдул,
К нему стучится кто-то, слышит,
И за дверьми ужасно дышит,
И дико воет, и скрыпит,
И хриплым гласом говорит:
«Абдул, Абдул! вставай скорее;
Покинь твой страх — будь веселее;
Твой гость пришёл — твой друг — и брат: —
Отдай назад, отдай мой клад;
Узнай во мне Адрамелеха». —
И снова грозный голос смеха,
И визг, и скрежет раздались,
Крючки на двери потряслись,
Трещит она — валится с гулом,
И пред трепещущим Абдулом
Козел рыкающий предстал.
«Отдай мой клад! — он закричал. —
Отдай! — взревел громоподобно. —
Мне было дать его угодно —
И отниму его я вновь.
Где, гнусный червь, твоя любовь
И благодарность за услугу
Мне, избавителю и другу?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кому, о дерзостный! Кому
Дрезал ты жаркие моленья
В пылу восторга и забвенья
За тайный дар мой приносить?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Куда, Адамов сын презренный,
Моей рукой обогащенный,
Златые груды ты сорил?
Меня ли тратой их почтил:
Познал ли ты мирское счастье:
Забавы, роскошь, сладострастье,
Веселье буйное пиров
И плен заманчивых грехов?
Ты не искал моей защиты;
Пророк угрюмый и сердитый
Тебе приятнее меня —
Тебе не нужен боле я.
Итак, свершись, предназначенье, —
Впади, как прежде, в униженье!
Отдай мой дар, отдай мой клад
И будь готов за мною в ад!»
— О сильный дух! о дух жестокой! —
Вскричал Абдул в тоске глубокой. —
Постой, постой! возьми твой клад,
Но страшен мне, ужасен ад. —
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Иман, схватив скорей мешок,
Лихим козлом из дому скок:
Ему как пух златое бремя,
Как Архимед в старинно время,
«Нашёл!» — он радостно кричит
И без души домой бежит.
Примчался, кинул деньги в сено
И стал из дьявольского плена
Свой грешный труп освобождать,
И так и сяк — тянуть и рвать
Бесов лукавых облаченье,
Нет… ни искусство, ни уменье
Ничто нимало не берет —
Козлина шерсть с него нейдет;
Вертится, бесится, кружится,
Пытает снять с себя козла —
Нет силы… кожа приросла.

Что делать! бедный ты невежда!
Исчезла вся твоя надежда:
Сырое липнет на сухом —
А ты не слыхивал о том!
Когда б ты знал хотя немного,
Что запрещается престрого
От европейских докторов
(От самых сведущих голов)
Не только в шкуры кровяные
И не совсем ещё сухие
Влезать, как ты изволил влезть,
Но даже стать на них иль сесть —
Чему есть многие причины
(Которых, впрочем, без латыни
Тебе не можно рассказать),
То верно б шкуру надевать
Тебе не вздумалось сырую;
Теперь же плачь и вопи: вскую!

Реви, завистливый Иман,
Кляни себя и свой обман,
Терзайся, лей рекою слёзы,
Твоё лукавство и угрозы
Увлечь ограбленного в ад
Теперь тебя лишь тяготят;
И шерсть козлиная с тобою
Пребудет ввек, как с сатаною,
Которой с радостию злой
Теперь летает над тобой.
«Иман, Иман! — тебе на ухо
Шипит ужасный голос духа,
Как шорох листьев иль змеи. —
Приятны ль цехины мои?»
Напрасно, мучимый тоскою,
Окован мощною рукою,
Бежишь в обитель спящих жен;
Они невинны: лёгкий сон
Смыкает сладостно их очи,
Для них отрадны тени ночи;
В душе их царствует покой.
Напрасно с просьбой и мольбой,
Ты ожидаешь состраданья;
Твой гнусный вид, твои рыданья,
Твои слова: «я ваш супруг!»
Как громом их сразили вдруг:
Испуга пагубного жертвы,
Они упали полумертвы
При этих горестных словах.
«Не муж явился к нам в рогах,
С брадой и шерстию козлиной,
Но дух подземный нечестивый,
Приняв козла живого вид,
Его устами говорит».

И крик детей, и жен смятенье,
И в доме страшное волненье,
И визг и вой: «Алла, Алла!»
И быстролетная молва,
И речи, сказки об Имане
И о смешном его кафтане
В селеньи быстро разнеслись.
«Где, где он? — вопли раздались. —
Кажите нам сего урода!»
И сонмы буйного народа
К нему нахлынули на двор.
«Вот дух нечистый! вот мой вор! —
Кричал с горящими глазами
И угрожая кулаками
И вне себя Абдул Мелек. —
Отдай, презренный человек,
Сей час мешок мой с золотыми,
Или я в ад тебя за ними,
Исчадье адово, пошлю:
Отдай мне собственность мою!»
— Абдул, Абдул! — сказал несчастной. —
Теперь я вижу, что напрасно
Не чтил Аллу я моего:
Правдиво мщение его!
Возьми твой клад — мне бес лукавой
Вдохнул поступок мой неправой. —

«Теперь он боле не Иман;
Его на петлю, на аркан! —
Кричал народ ожесточенной. —
Пускай во все концы вселенной
Пройдёт правдивая молва,
Что так за гнусные дела
У нас карают всех злодеев.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ура! — раздался общий крик. —
Пророк божественный велик!
Пред ним не скрыты преступленья,
И грозен час его отмщенья!
Покинь, Абдул, покинь твой страх,
Иман и клад в твоих руках».

«Так награждаются обманы
И козлоногие Иманы!» —
Абдул безжалостно твердил
И по селу его водил
С веревкой длинною на шее.
«Сюда скорей, сюда скорее!» —
Кричали зрители вокруг,
И хилой дедушка, и внук,
И стар и молод собирались,
Козлу смешному удивлялись
И тайно думали: «Алла!
Не дай нам образа козла!»

Уже то время миновало,
Имана бедного не стало,
Покрыла гроб его ковыль;
Но неизгладимая быль
Живёт в преданьях и рассказах,
И об Имановых проказах
Там и доселе говорят
И детям маленьким твердят:
«Дитя моё! не делай злого
И не желай себе чужого,
Когда не хочешь быть козлом:
За зло везде заплатят злом».
И в час полночи молчаливой
Ребёнок робкий и пугливой
Со страхом по полю бежит,
Где хладной прах его лежит.
И мусульманин правоверной
Ещё доселе суеверно
Готов пришельцу чуждых стран
Сказать, что мёртвый их Иман
Нередко, встав из гроба, бродит
И криком жалостным наводит
Боязнь и трепет в тех местах,
Что — страшно думать о козлах.