Папаша

Я давно замечал этот серенький дом,
В нём живут две почтенные дамы,
Тишина в нём глубокая днём,
Сторы спущены, заперты рамы.
А вечерней порой иногда
Здесь движенье весёлое слышно:
Приезжают сюда господа
И девицы, одетые пышно.
Вот и нынче карета стоит,
В ней какой-то мужчина сидит;
Свищет он, поджидая кого-то
Да на окна глядит иногда.
Наконец отворились ворота,
И, нарядна, мила, молода,
Вышла женщина…

‎«Здравствуй, Наташа!
Я уже думал — не будет конца!»
— «Вот тебе деньги, папаша!» —
Девушка села, целует отца.
Дверцы захлопнулись, скрылась карета,
И постепенно затих её шум.
«Вот тебе деньги!» Я думал: что ж это?
Дикая мысль поразила мой ум.
Мысль эта сердце мучительно сжала.
Прочь ненавистная, прочь!
Что же, однако, меня испугало?
Мать, продающая дочь,
Не ужасает нас… так почему же?..
Нет, не поверю я!.. изверг, злодей!
Хуже убийства, предательства хуже…
Хуже-то хуже, да легче, верней,
Да и понятней. В наш век утончённый
Изверги водятся только в лесах.
Это не изверг, а фат современный —
Фат устарелый, без места, в долгах.
Что ж ему делать? Другого закона,
Кроме дендизма, он в жизни не знал,
Жил человеком хорошего тона
И умереть им желал.
Поздно привык он ложиться,
Поздно привык он вставать,
Кушая кофе, помадиться, бриться,
Ногти точить и усы завивать;
Час или два перед тонким обедом
Невский проспект шлифовать.
С молоду был он лихим сердцеедом:
Долго ли денег достать?
С шиком оделся, приставил лорнетку
К левому глазу, прищурил другой,
Мигом пленил пожилую кокетку,
И полилось ему счастье рекой.
Сладки трофеи нетрудной победы —
Кровные лошади, повар француз…
Боже! какие давал он обеды —
Роскошь, изящество, вкус!
Подлая сволочь глотала их жадно.
Подлая сволочь?.. о, нет!
Всё, что богато, чиновно, парадно,
Кушало с чувством и с толком обед.
Мы за здоровье хозяина пили,
Мы целовалися с ним,
Правда, что слухи до нас доходили,
Что нам до слухов — и верить ли им?
‎Старый газетчик в порыве усердия
Так отзывался о нём:
«Друг справедливости! жрец милосердия!»
То вдруг облаял потом, —
Верь чему хочешь! Мы в нём не заметили
Подлости явной: в игре он платил.
Муза! воспой же его добродетели!
Вспомни, он набожен был;
Вспомни, он руку свою тароватую
Вечно раскрытой держал,
Даже Жуковскому что-то на статую
По доброте своей дал!

‎Счастье однако на свете непрочно —
Хуже да хуже с годами дела.
Сил ему много отпущено, точно,
Да красота изменять начала.
Он уж купил три таинственных банки:
Это — для губ, для лица и бровей,
Учетверил благородство осанки
И величавость походки своей;
Ходит по Невскому с палкой, с лорнетом
‎Сорокалетний герой.
Ходит зимою, весною и летом,
Ходит и думает: «чёрт же с тобой,
Город проклятый! Я строен, как тополь,
Счастье найду по другим городам!»
И, рассердясь, покидает Петрополь…

‎Может быть, ведомо вам,
Что за границей местами есть воды,
Где собирается множество дам —
Милых поклонниц свободы,
‎Дам и отчасти девиц,
Ежели дам, то в замужстве несчастных;
‎Разного возраста лиц,
‎Но одинаково страстных.
Словом, таких, у которых талант
Жалкою славой прославиться в свете
‎И за которых Жорж Санд
Перед мыслителем русским в ответе.
Что привлекает их в город такой,
‎Славный не столько водами,
‎Сколько азартной игрой
‎И… но вы знаете сами…
‎Трудно решить. Говорят,
‎Годы терпенья и плена,
‎Тяжких обид и досад
‎Вдруг выкупает измена;
Ежели так, то целительность вод
Не подлежит никакому сомненью.
‎Бурно их жизнь там идёт,
‎Вся отдана наслажденью,
‎Оригинален наряд, —
‎Дома одеты, а в люди
‎Полураздеться спешат:
Голые спины и голые груди!
‎(Впрочем, не к каждой из дам
‎Эти идут укоризны:
Так, например, только лечатся там
Скромные дочери нашей отчизны…)

‎Наш благородный герой
‎Там свои сети раскинул,
Там он блистал ещё годик-другой,
‎Но и оттудова сгинул.
‎Лет через восемь потом
‎Он воротился в Петрополь,
‎Всё ещё строен, как тополь,
‎Но уже несколько хром,
‎То есть не хром, а немножко
Стала шалить его левая ножка —
‎Вовсе не гнулась! Шагал
‎Ею он словно поленом,
‎То вдруг внезапно болтал
‎В воздухе правым коленом.
‎Белый платочек в руке,
‎Грусть на челе горделивом,
‎Волосы с бурым отливом —
‎И ни кровинки в щеке!
Плохо!..
‎А вкусы так пошлы и грубы —
Дай им красавчика, кровь с молоком…
Волк, у которого выпали зубы,
Бешено взвыл; огляделся кругом
Да и решился… Трудами питаться
‎Нет ни уменья, ни сил,
В бедности гнусной открыто признаться
Перед друзьями, которых кормил,
И удалиться с роскошного пира —
‎Нет! добровольно герой
Санктпетербургского модного мира
Не достигает развязки такой.
Молод — так дело женитьбой поправит,
Стар — так игорный приют заведёт,
‎Вексель фальшивый составит,
‎В лёгкую службу пойдёт…
Славная служба! Наш старый красавец
Чуть не пошёл было этой тропой,
Да не годился… Вот этот мерзавец!
Под руку с дочерью! Весь завитой,
Кольца, лорнетка, цепочка вдоль груди…
Плюньте в лицо ему, честные люди!
‎Или уйдите хоть прочь!
Легче простить за поджог, за покражу —
‎Это отец, развращающий дочь
И выводящий её на продажу!..
‎«Знаем мы, знаем, — да дела нам нет!
‎Очень горяч ты, любезный поэт!»

‎Музыка вроде шарманки
‎Однообразно гудит,
Сонно поют испитые цыганки,
Глупый цыган каблуками стучит.
‎Около русой Наташи
‎Пять молодых усачей
‎Пьют за здоровье папаши.
‎Кажется, весело ей:
Смотрит спокойно, наивно смеётся.
‎Пусть же смеётся всегда!
‎Пусть никогда не проснётся!
Если ж проснётся, что будет тогда?
Нож ли ухватит, застонет ли тяжко
И упадёт без дыханья, бедняжка,
Сломлена ужасом, горем, стыдом —
Кто её знает? Не дай только Боже
‎Быть никому в её коже, —
Звать обнищалого фата отцом!