Приключение в антикварном магазине

Зачем? — да так, как входят в глушь осин,
Для тишины и праздности гулянья, —
Не ведая корысти и желанья,
Вошла я в антикварный магазин.

Недобро глянул старый антиквар.
Когда б он не устал за два столетья
Лелеять нежной ветхости соцветья,
Он вовсе б мне дверей не открывал.

Он опасался грубого вреда
Для слабых чаш и хрусталя больного.
Живая подлость возраста иного
Была ему враждебна и чужда.

Избрав меня меж прочими людьми,
Он кротко приготовился к подвоху,
И ненависть, мешающая вздоху,
Возникла в нём с мгновенностью любви.

Меж тем искала выгоды толпа,
И чужеземец, мудростью холодной,
Вникал в значенье люстры старомодной
И в руки брал бессвязный хор стекла.

Недосчитавшись голоска одной,
В былых балах утраченной подвески,
На грех её обидевшись по-детски,
Он заскучал и захотел домой.

Печальную пылинку серебра
Влекла старуха из глубин юдоли,
И тяжела была её ладони
Вся невесомость быта и добра.

Какая грусть — средь сумрачных теплиц
Разглядывать осеннее предсмертье
Чужих вещей, воспитанных при свете
Огней угасших и минувших лиц.

И вот тогда, в открывшейся тиши,
Раздался оклик запаха и цвета:
Ко мне взывал и ожидал ответа
Невнятный жест неведомой души.

Знакомой боли маленький горнист
Трубил, словно в канун стихосложенья, —
Так требует предмет изображенья,
И ты бежишь, как верный пёс на свист.

Я знаю эти голоса ничьи.
О плач всего, что хочет быть воспето!
Навзрыд звучит немая просьба эта,
как крик:
— Спасите! — грянувший в ночи.

Отчаявшись, до крайности дойдя,
Немое горло просьбу излучало.
Я ринулась на зов, и для начала
сказала я:
— Не плачь, моё дитя.

— Что вам угодно? — молвил антиквар. —
Здесь всё мертво и не способно к плачу. —
Он, всё ещё надеясь на удачу,
Плечом меня теснил и оттирал.

Сведённые враждой, плечом к плечу
стояли мы. Я отвечала сухо:
— Мне, ставшею открытой раной слуха,
Угодно слышать всё, что я хочу.

- Ступайте прочь! — он гневно повторял.
И вдруг, средь слабоумия сомнений,
В уме моём сверкнул случайно гений
и выпалил:
— Подайте тот футляр!

— Тот ларь? — Футляр. — Фонарь? — Футляр! — Фуляр?
— Помилуйте, футляр из чёрной кожи. —
Он бледен стал и закричал: — О боже!
Всё, что хотите, но не тот футляр.

Я вас прошу, я заклинаю вас!
Вы молоды, вы пахнете бензином!
Ступайте к современным магазинам,
Где так велик ассортимент пластмасс.

— Как это мило с вашей стороны, —
сказала я, — я не люблю пластмассы.
Он мне польстил: — Вы правы и прекрасны.
Вы любите непрочность старины.

Я сам служу её календарю.
Вот медальон, и в нём портрет ребёнка.
Минувший век. Изящная работа.
И всё это я вам теперь дарю.

...Печальный ангел с личиком больным.
Надземный взор. Прилежный лоб и локон.
Гроза в июне. Воспаленье в лёгком.
И тьма небес, закрывшихся за ним...

— Мне горестей своих не занимать,
А вы хотите мне вручить причину
Оплакивать всю жизнь его кончину
И в горе обезумевшую мать?

— Тогда сервиз на двадцать шесть персон! —
Воскликнул он, надеждой озарённый. —
В нём сто предметов ценности огромной.
Берите даром — и вопрос решён.

— Какая щедрость и какой сюрприз!
Но двадцать пять моих гостей возможных
Всегда в гостях, в бегах неосторожных.
Со мной одной соскучится сервиз.

Как сто предметов я могу развлечь?
Помилуй бог, мне не по силам это.
Нет, я ценю единственность предмета,
Вы знаете, о чём веду я речь.

— Как я устал! — промолвил антиквар. —
Мне двести лет. Моя душа истлела.
Берите всё! Мне всё осточертело!
Пусть всё моё теперь уходит к вам.

И он открыл футляр. И на крыльцо
Из мглы сеней, на волю из темницы
Явился свет, и опалил ресницы,
И это было женское лицо.

Не по чертам его — по черноте, —
Ожегшей ум, по духоте пространства
я вычислила, сколь оно прекрасно,
Ещё до зренья, в первой слепоте.

Губ полусмехом, полумраком глаз
Лицо её внушало мысль простую:
Утратить разум, кануть в тьму пустую,
Просить руки, проситься на Кавказ.

Там — соблазнить ленивого стрелка
Сверкающей открытостью затылка,
Раз навсегда — и всё. Стрельба затихла,
и в небе то ли бог, то ль облака.

— Я молод был сто тридцать лет назад.
Проговорился антиквар печальный.
Сквозь зелень лиц, по желтизне песчаной
Я каждый день ходил в тот дом и сад.

О, я любил её не первый год,
Целуя воздух и каменья сада,
Когда проездом — в ад или из ада —
Вдруг объявился тот незваный гость.

Вы Ганнибала помните? Мастак
Он был в делах, достиг чинов немалых,
Но я о том, что правнук Ганнибалов
Случайно оказался в тех местах.

Туземным мраком горячо дыша,
Он прыгнул в дверь. Всё вмиг переместилось.
Прислуга, как в грозу, перекрестилась.
И обмерла тогда моя душа.

Чужой сквозняк ударил по стеклу.
Шкаф отвечал разбитою посудой.
Повеяло палёным и простудой.
Свеча погасла. Гость присел к столу.

Когда же вновь затеяли огонь,
Склонившись к ней, перемешавшись разом,
Он всем опасным африканским рабством
Потупился, как укрощённый конь.

Я ей шепнул: — Позвольте, он урод.
Хоть ростом скромен, и на том спасибо.
— Вы думаете? — так она спросила.
Мне кажется, совсем наоборот.

Три дня гостил, весь кротость, доброта,
Любой совет считал себе приказом.
А уезжая, вольно пыхнул глазом
И засмеялся красным пеклом рта.

С тех пор явился горестный намёк
В лице её, в его простом порядке.
Над непосильным подвигом разгадки
Трудился лоб, а разгадать не мог.

Когда из сна, из глубины тепла
Всплывала в ней незрячая улыбка,
Она пугалась, будто бы ошибка
Лицом её допущена была.

Но нет, я не уехал на Кавказ,
Я сватался. Она мне отказала.
Не изменив намерений нимало,
Я сватался второй и третий раз.

В столетье том, в тридцать седьмом году,
По-моему, зимою, да, зимою,
Она скончалась, не послав за мною,
Без видимой причины и в бреду.

Бессмертным став от горя и любви,
Я ведаю этим ничтожным храмом,
Толкую с хамом и торгую хламом,
Затерянный меж богом и людьми.

Но я утешен мнением молвы,
Что все-таки убит он на дуэли.
— Он не убит, а вы мне надоели, —
сказала я, — хоть не виновны вы.

Простите мне желание руки
Владеть и взять. Поделим то и это.
Мне — суть предмета, вам — краса портрета:
В награду, в месть, в угоду, вопреки.

Старик спросил: — Я вас не вверг в печаль
Признаньем в этих бедах небывалых?
— Нет, вспомнился мне правнук Ганнибалов, -
сказала я, — мне лишь его и жаль.

А если вдруг, вкусивший всех наук,
Читатель мой заметит справедливо:
— Всё это ложь, изложенная длинно.
Отвечу я: — Конечно, ложь, мой друг.

Весьма бы усложнился трезвый быт,
Когда б так поступали антиквары,
И жили вещи, как живые твари,
А тот, другой, был бы и впрямь убит.

Но нет, портрет живёт в моём дому!
И звон стекла! И лепет туфель бальных!
И мрак свечей! И правнук Ганнибалов
К сему причастен — судя по всему.