Памяти Ахматовой

Ахматова двувременной была.
О ней и плакать как-то не пристало.
Не верилось, когда она жила,
не верилось, когда её не стало.

Она ушла, как будто бы напев
уходит в глубь темнеющего сада.
Она ушла, как будто бы навек
вернулась в Петербург из Ленинграда.

Она связала эти времена
В туманно-теневое средоточье,
И если Пушкин — солнце,
То она в поэзии пребудет белой ночью.

Над смертью и бессмертьем, вне всего,
Она лежала, как бы между прочим,
Не в настоящем, а поверх него,
Лежала между будущим и прошлым.

И прошлое у гроба тихо шло
Не вереницей дам богоугодных.
Седые чёлки гордо и светло
Мерцали из-под шляпок старомодных.

Да, изменило время их черты,
Красавиц той, когдатошней России,
Но их глаза — лампады доброты —
Ни крутоверть, ни мгла не загасили.

Шло будущее, слабое в плечах.
Шли мальчики. Они себя сжигали
Пожаром гимназическим в очах
И в кулаках тетрадочки сжимали.

И девочки в портфельчиках своих
Несли, наверно, дневники и списки.
Всё те же — из Блаженных и святых —
Наивные российские курсистки.

И ты, распад всемирный, не убий
Ту связь времён, — она ещё поможет.
Ведь просто быть не может двух Россий,
Как быть и двух Ахматовых не может.

Ну, а в другом гробу, невдалеке,
Как будто рядом с библией частушка,
Лежала в белом простеньком платке
ахматовского возраста старушка.

Лежала, как готовилась к венцу,
Устав стирать, мести, скрести и штопать,
Крестьянка по рукам и по лицу,
А в общем, домработница, должно быть.

Быть мёртвой — это райское житьё.
За ней так добро люди приглядели,
И словно перед праздником дитё,
И вымыли и чисто приодели.

Цветами её, правда, не почли,
Но был зато по мерке гроб подогнан,
И дали туфли, новые почти,
С квиточками ремонта на подошвах.

Была она прощающе ясна
И на груди благоговейно сжала
Сухие руки, будто бы она
Невидимую свечку в них держала.

Они умели в жизни всё уметь
(писали, правда, только закорюки),
тяжёлые и тёмные, как медь,
Ни разу не целованные руки.

И думал я: а может быть, а вдруг,
Но всё же существуют две России:
Россия духа и Россия рук —
Две разные страны, совсем чужие?!

Никто о той старушке не скорбел.
Никто её в бессмертные не прочил.
И был над нею отстраненно бел
Ахматовой патрицианский профиль.

Ахматова превыше всех осанн
Покоилась презрительно и сухо,
Осознавая свой духовный сан
Над самозванством и плебейством духа.

Аристократка? Вся оттуда, где
под рысаками билась мостовая!
Но руки на цветах, как на воде,
Покачивались, что-то выдавая.

Они творили, как могли, добро,
Но силы временами было мало,
И, легкое для Пушкина, перо
С усмешкой пальцы женские ломало.

Забыли пальцы холодок Аи,
И поцелуи в Ницце, Петербурге,
И, на груди сведённые, они
Крестьянскою усталостью набухли.

Царица без короны и жезла,
Среди даров почтительности тусклых, Была она прощающе ясна,
как та старушка в тех дарёных туфлях.

Ну, а старушка в том, другом гробу
Лежала, не увидевшая Ниццы,
С ахматовским величием на лбу,
И между ними не было границы.