Мексика

О, как эта жизнь читалась взасос!

Идёшь.
Наступаешь на ноги.

В руках
превращается
ранец в лассо,

а клячи пролёток —
мустанги.

Взаправду
игрушечный
рос магазин,

ревел
пароходный гудок.

Сейчас же
сбегу
в страну мокасин —

лишь сбондю
рубль и бульдог.

А сегодня —
это не умора.

Сколько миль воды
винтом накрыто, —

и встаёт
живьём
страна Фениамора

Купера
и Майн Рида.

Рёв сирен,
кончается вода.

Мы прикручены
к земле
о локоть локоть.

И берёт
набитый «Лефом»
чемодан

Монтигомо
Ястребиный Коготь.

Глаз торопится слезой налиться.
Как? чему я рад? —

— Ястребиный Коготь!
Я ж
твой «Бледнолицый

Брат».

Где товарищи?
чего таишься?

Помнишь,
из-за клумбы

стрелами
отравленными
в Кутаисе

били
мы
по кораблям Колумба? —

Цедит
злобно
Коготь Ястребиный,

медленно,
как треснувшая крынка:

— Нету краснокожих — истребили
гачупины с гринго.

Ну, а тех из нас,
которых
пульки

пощадили,
просвистевши мимо,

кабаками
кактусовый «пульке»

добивает
по 12-ти сантимов.

Заменила
чемоданов куча

стрелы,
от которых
никуда не деться... —

Огрызнулся
и пошёл,
сомбреро нахлобуча

вместо радуги
из перьев
птицы Кетцаль.

Года и столетья!
Как ни косите

склонённые головы дней, —

корявые камни
Мехико-сити

прошедшее вышепчут мне.

Это
было
так давно,
как будто не было.

Бабушки столетних попугаев
не запомнят.

Здесь
из зыби озера
вставал Пуэбло,

дом-коммуна
в десять тысяч комнат.

И золото
между озёрных зыбей

лежало,
аж рыть не надо вам.

Чего ещё,
живи,
бронзовей,

вторая сестра Элладова!

Но очень надо
за морем
белым,

чего индейцу не надо.

Жадна
у белого
Изабелла,

жена
короля Фердинанда.

Тяжек испанских пушек груз.

Сквозь пальмы,
сквозь кактусы лез

по этой дороге
из Вера-Круц

генерал
Эрнандо Кортес.

Пришёл.
Вода студёная
хочет

вскипеть кипятком
от огня.

Дерутся
72 ночи

и 72 дня.

Хранят
краснокожих
двумордые идолы.

От пушек
не видно вреда.

Как мышь на сало,
прельстясь на титулы,

своих
Моктецума предал.

Напрасно,
разбитых
в отряды спаяв,

Гватемок
в озёрной воде
мок.

Что
против пушек
стрелёнка твоя!..

Под пытками
умер Гватемок.

И вот стоим,
индеец да я,

товарищ
далёкого детства.

Он умер,
чтоб в бронзе
веками стоять

наискосок от полпредства.

Внизу
громыхает
столетий орда,

и горько стоять индейцу.

Что братьям его,
рабам,
чехарда

всех этих Хуэрт
и Диэцов?..

Прошла
годов трёхзначная сумма.

Героика
нынче не тема.

Пивною маркой стал Моктецума,

пивною маркой —
Гватемок.

Буржуи
всё
под одно стригут.

Вконец обесцветили мир мы.

Теперь
в утешенье земле-старику

лишь две
конкурентки фирмы.

Ни лиц пожелтелых,
ни солнца одёж.

В какую
огромную лупу,

в какой трущобе
теперь
найдёшь

сарапе и Гваделупу?

Что Рига, что Мехико —
родственный жанр.

Латвия
тропического леса.

Вся разница:
зонтик в руке у рижан,

а у мексиканцев
«Смит и Вессон».

Две Латвии
с двух земных боков —

различные собой они

лишь тем,
что в Мексике
режут быков

в театре,
а в Риге —
на бойне.

И совсем как в Риге,
около пяти,

проклиная
мамову опеку,

фордом
разжигая жениховский аппетит,

кружат дочки
по Чапультапеку.

А то,
что тут урожай фуража,

что в пальмы земля разодета,

так это от солнца, —
сиди
и рожай

бананы в президентов.

Наверху министры
в бриллиантовом огне.

Под —
народ.
Голейший зад виднеется.

Без штанов,
во-первых, потому, что нет,

во-вторых, —
не полагается:
индейцы.

Обнищало
моктецумье племя,
и стоит оно

там,
где город
выбег
на окраины прощаться

перед вывеской
муниципальноой:
«Без штанов

в Мехико-сити
вход воспрещается».

Пятьсот
по Мексике
нищих племён,

а сытый
с одним языком:

одной рукой выжимает в лимон,
одним запирает замком.

Нельзя
борьбе
в племена рассекаться.

Нищий с нищими
рядом!

Несись
по земле
из страны мексиканцев,

роднящий крик:
«Камарада!»

Голод
мастер людей равнять.

Каждый индеец,
кто гол.

В грядущем огне
родня-головня

ацтек,
метис
и креол.

Мильон не угробят богатых лопаты.

Страна!
Поди,
покори её!

Встают
взамен одного Запаты

Гальваны,
Морено,
Карио.

Сметай
с горбов
толстопузых обузу,

ацтек,
креол
и метис!

Скорей
над мексиканским арбузом,

багровое знамя, взметись!