Перед закрытой истиной

(Посвящ. М. Л. Михайлову).

I.
Когда-то в Мемфисе стоял Изиды храм,
Всей кастой царственной, учеными жрецами
‎Благоговейно чтимый. Там,
В глубокой нише, за гранитными столбами,
‎Покрытыми до потолка
Таинственных письмен узорными чертами,
‎Стоял кумир, несчетные века
Переживающий, в народах знаменитый,
Бог весть, когда и кем со всех сторон покрытый
‎Каким-то допотопным полотном.
Кумир тот, Истиной закрытой именуя
‎И, только избранным толкуя
Значенье символов начертанных кругом,
Жрецы ей жертвы жгли с особым торжеством.

II.
К её подножью шли не только царь-избранник,
Не только истый жрец, но и безвестный странник,
И воин, и купец, и сумрачный изгнанник,
(Из вавилонских стен бегущий от цепей,
‎Иль из Афин — от славы слишком громкой),
И просто ученик, из-за чужих морей
Принесший лавра ветвь с дорожною котомкой.
Но видеть Вечную никто из них не мог…
Хотя на пьедестал с чела до самых ног
Спускаясь в тысячи неуловимых складок,
Казалось, не тяжел был девственный покров,
‎Скрывающий разгадку всех загадок,
Задачу всех задач и тайну всех веков,
Никто не смел поднять и края покрывала…
Немая Истина заклятием богов
Каким-то ужасом холодным обдавала
‎Умы запальчивых голов.

III.
Был полдень. Тихий Нил среди своих песков
Роскошно нежился. Тяжёлые ветрила,
‎Сплетенные из тонких тростников,
Бродили медленно; — за ними крокодила
Зубчатая спина, сверкая, бороздила
Поверхность сонных струй. Вершины пирамид
Синелись в воздухе и солнце жгло гранит.
‎От обелисков стала тень короче.
Народ по улицам сновал, как рой теней;
На Нил и на толпу, и на дворцы царей
‎Глядели сфинксов каменные очи,
И тайной веяло от царственных могил.
Изиды тёмный храм отворен настежь был;
В тени его столбов широких на ступенях
Сидел маститый жрец и на его коленях
Лежал развернутый папирус: он читал, —
Он неподвижностью своей напоминал
‎Богов сидящих изваянья,
И на его лице была печать молчанья.

IV.
Был нем и пуст открытый настежь храм;
Как вдруг — шаги: по лестничным плитам
Идут в тени столбов и — спорят… «Это греки!»
Подумал старый жрец, приподнимая веки
‎К своим насупленным бровям.
И двое юношей, два чужеземца с виду,
Руками голыми широкую хламиду
‎Придерживая на груди,
Спросили у жреца: войти ли в храм? —
‎«Войдите!» —
«Не здесь ли Истина?» —
‎«Ступайте и смотрите». —
«Наставник!» — вымолвил один. — «Не осуди
Вопроса моего и не лиши ответа:
Что будет, если я без страха подойду
К закрытой Истине? и если я найду
Довольно смелости?..» —
‎«Нет!» — возразил на это
Сопутник юноши, тревожный и худой,
Его плеча слегка дотронувшись рукой. —
«Себе не слишком верь и знай, — рука поэта
‎Лишь сердцу повинуется; — а ты
Поэт, и знаешь сам, как робко сердце бьётся…
Минерва строгая над чувствами смеётся.
Бессмертной Истины холодные черты
‎Лишь одному философу доступны:
Одно стремленье к ней в нас с нами рождено…» —
«Учитель! разве мы, ища её, преступны?
И разве нам искать её запрещено!
Казнить ли нас за то, что истины мы просим,
Что, жажду чувствуя, мы жажды не выносим…
Нет, что ни говори, а нами мудрено
Распоряжаются завистливые боги!»

V.
И отвечал им жрец: «Богов законы строги:
Не оскорбляйте их!..» —
‎«Но мы оскорблены:
Нам вместо истины дают пустые сны,
‎Которые сбивают нас с дороги…
Так смею думать я, так смею говорить!»

На раздраженного бросая взгляд сердитый, —
‎«Ты огорчен», — сказал старик маститый,
Не тем ли, что в сосуд не можешь моря влить?
‎Ты невозможность называешь горем;
Разбейся в атомы, — и ты сольешься с морем
И будешь утолен иль новый примешь вид,
Чтоб жаждать вновь, пока вновь будешь не разбит». —
«Ты говоришь хитро, и мы с тобой не спорим:
Мы школьники, — а ты недаром страж богов.
Скажи мне, страж богов, ужели недостало
Ни в ком той смелости, чтоб с Истины покров
Поднять или сорвать, не тратя лишних слов.»

VI.
‎Жреца Изиды поражала
Надменность пришлеца; казалось, он привстал,
Чтоб отвечать ему, и мрачно отвечал:
«Да, был один смельчак, — святое покрывало
Он дерзко приподнял, но ахнул и упал:
Очнувшись, никого из нас он не узнал,
И все, что бредил он, так ново и так дико
‎Казалось нам, что понимать его,
Безумца, не нашлось в толпе ни одного.
Не забывайте же, как страшно и велико
То, что от наших глаз Изидою сокрыто!»
И оба странника, заметно побледнев,
‎Спустили с плеч свои хламиды
И с тайным трепетом вступили в храм Изиды;
А жрец прочёл им вслед молитву нараспев,
Потом задумался — и долго, до заката,
Сидел, как бы решась дождаться их возврата.

VII.
‎День вечерел. Вершины пирамид
Своими верхними ступенями сияли,
‎Дворцовых лестниц простывал гранит;
Меж дальних отмелей кой-где едва мелькали
‎Повисшие над Нилом паруса;
Слетались ибисы на гнезда; тень ложилась,
Как будто для того, чтоб ярче золотилась
Заря, и пурпуром сквозили небеса.
‎На роскошь приближающейся ночи
‎Глядели сфинксов каменные очи
И тайной веяло от царственных могил.
‎Изиды храм ещё отворен был…
И тот же строгий жрец при входе на ступенях
Сидел, как статуя, со свитком на коленях.

VIII.
Он ждал — и наконец из храма вышел тот,
‎Кого товарищ называл поэтом.
Ему в лицо закат сиял горячим светом;
Он шёл торжественно; с чела струился пот,
И кудри чёрные над ним венцом качались;
Полураскрытыми уста его казались,
Как-будто в первый раз он взором обнимал
Пространство — и ему в пространстве улыбались
И небо, и река, и камни…
‎«Что?» — сказал
‎Им пораженный жрец. —
‎«Непостижимо!» —
Сказал восторженно поэт, шагая мимо:
«Она — гармония, — свет, — сила, — красота!
Все сердцем понято, — не имут слов уста…»
И не докончил он… И по ступеням храма
Сходил, как полубог, как светлый Аполлон,
Когда он шествует, стряхнувши горний сон,
Вкушать молебный дым земного фимиама.

IX.
‎Но не успел он скрыться за толпой,
Как по следам его, из-за столба, другой
‎Явился — бледный, сумрачно-унылый;
‎Казалось, попирая прах,
Он шёл с презрительной улыбкой на устах.
‎Лицо его дышало мёртвой силой,
Зловещим пламенем в очах его сиял
‎Вечерний свет лучей прощальных,
И голос тяжело, отрывисто звучал,
Как будто ум его, томясь, перегорал
‎В хаосе дум нестройных и печальных.
Он говорил: «Ну да! я сознаю, что нет
‎Во мне той смелости, чтоб разом
Нагую истину явить на Божий свет;
Но мне недаром дан несокрушимый разум:
Под вашей тайною скрывается — скелет,
Уничтожения всего символ нетленный…
Пустая вешалка — подставка всей вселенной…
Чтоб этот гордый мир не рухнул, страж богов,
Ты прав, что истину поставил под покров!»

И с этим словом он ушёл, потупив очи.

Маститый жрец один сидел до поздней ночи:
Он долго наблюдал движение светил,
Потом глаза закрыл в глубоком размышленье
И медленно, как бы в пророческом томленье
Беседуя с двумя духами, говорил:
«Дух творчества! и ты, дух тёмный разрушенья!
Одно стремленье вас когда-нибудь сроднит…
Враждуйте, — потому что истина молчит!
Когда ж с народами она заговорит,
Мир вашу старую вражду, как сон, забудет.
Но, боги! — что тогда! ужель тогда не будет
Ни храма этого, ни этих пирамид?»