Шинель

Запахнет Ленинградом, и дождик покропит.
За дедовским фасадом укрылся общепит.
Возьму я вермишели, привычной и простой.
«Мы вышли из шинели», — обмолвился Толстой.

Из рукава шинели мы выпорхнули в свет.
Мы только и умели, что плакать двести лет.
О, как мы вас жалели во тьме своих ночей,
Как сладостно шалели от жалости своей!
Издёвки сослуживца, скрипучая кровать,
Шинелью не разжиться, девиц не целовать,
Плачь, сердце, плачь, уродец, страдалец без порток,
Гляди во двор-колодец сквозь дождевой поток,
А там бедняк печальный с шарманкой на плече,
Как школы натуральной дежурное клише.
Спеши в своей шинелке на службу поутру,
Трясясь трясучкой мелкой на питерском ветру,
Какая кротость нрава, живой урок стыда:
«Да что ж вы это, право, не надо, господа!»
А вечером, в каморку уныло воротясь,
На стуле втихомолку качаясь и вертясь,
Чернильницу наполнив, благословляя тишь,
Ты барышне напротив послание строчишь.
Ах, маточка Варвара, какой гнилой закат!
Она не виновата, и ты не виноват.

О скудный наш рифмовник! О комнатёнка — клеть!
О питерский чиновник, почто тебя жалеть?!
Внизу гнусит шарманщик, похожий на сверчка, —
Пытается, обманщик, добиться пятачка,
Да голубь вдоль карниза гуляет, сизокрыл…
Твоя жена — Луиза, а сын — Нафанаил.
Убогий подвирала, ты жмёшься по углам,
При виде генерала ты гнёшься пополам,
Ворчливо поднимаешь зачуханных детей
И сам не понимаешь несчастности своей!
Когда тебе, страдалец, я руку протяну,
Сперва отхватишь палец, а после пятерню,
А отыщись в конторе шинель твоей грязней —
Ты будешь первым в своре хохочущих друзей:
Мой Бог, как мне обрыдло, как не даёт житья
Родное свойство быдла: коль не меня, то я!..

Ах, Девушкин-Башмачкин, Акакий и Макар!
У ненависти вашей нешуточный накал:
Начнёшь жалеть такого — научат дурака,
Когда в ответ сурово: «Ишь птица велика!
Совсем, перо макая в чернильницу, зачах!
Смотри, шинель какая на собственных плечах,
А под сукном потёртым — разлезшийся жилет, —
Так мы ещё посмотрим, кому кого жалеть!»
И ну, угрюмо-злобен, защитника честить…
Плевок простить способен. Но жалость — как простить?

…Традиционный задник, привычный реквизит:
Грозит зелёный всадник, Луна едва сквозит,
Коварство светотени, пророчащей грозу,
И маленький Евгений скукожился внизу.
О, как на самом деле мучителен расклад!
Дрожит поэт в шинели, похожей на халат,
Он — жертва общепита с изъеденным нутром,
Над головой — копыта, герой в седле с Петром.
Там жалкое созданье, бедняк-канцелярист,
Взнуздавший мирозданье, что твой кавалерист!
И в темноте утробной страшнее прочих мук
Подробный, злобный, дробный копытный перестук:
То автор от героя, от страха сам не свой,
Трясясь и чуть не воя, бежит по мостовой…

Униженные братья вершат привычный суд:
Чуть руки для объятья раскинешь — и распнут.
У Курского вокзала стою я молодой.
Там Девушкин-Башмачкин глумится надо мной.
Ах, Николай Васильич, больная голова!
Зачем твоей шинели такие рукава?