Дмитрий Сергеевич Мережковский

Но чтобы труд был лёгок и приятен,
Я должен знать, что есть в толпе людей
Душа, которой близок и понятен
Я с Музою отвергнутой моей.
Да будет же союз наш благодатен,
Читатель мой: для двух иль трёх друзей
Бесхитростный дневник пишу, не повесть.

От шума дня, от клеветы людской,
От глупых ссор полемики журнальной
Я уношусь к младенчеству душой —
Туда, туда, к заре первоначальной.
Уж кроткая Богиня надо мной
Поникла вновь с улыбкою печальной,
И я, как в небо, в очи ей смотрю,

Свидетель грустный юных лет моих,
Вдали от жизни, суеты и грома
Столичного, по-прежнему он тих.
Там сердцу мелочь каждая знакома:
Узор обоев в комнатах больших,
Подъезд стеклянный, двор и окна дома.
Не радостный, но милый мне приют,

От слёз дрожал неверный голосок,
Когда твердил я: lupus… conspicavit…
In rupe pascebatur… и не мог
Припомнить дальше; единицу ставит
Мне золотушный немец-педагог.
Томительная скука сердце давит:
Потратили мы чуть не целый год,

А говорить по-русски не умели.
И, в сокровенный смысл частицы ut
Стараясь вникнуть, с каждым днём глупели.
Гимнастика ума — полезный труд,
Направленный к одной великой цели:
Нам выправку казённую дадут
Для русского, чиновничьего строя,

Так укрощали в молодых сердцах
Вольнолюбивых мыслей дух зловредный;
Теперь уже о девственных лесах,
О странствиях далёких мальчик бедный
Не помышлял: потухла жизнь в очах.
В мундир затянут, худенький и бледный,
По петербургской слякоти пешком

Манить ребёнка воля перестала:
Царил над нами дух военных рот.
Как в тонких стенках твоего кристалла,
Гомункул, умный маленький урод,
Душа без жизни в детях жить устала…
Болезненный и худосочный род —
К молчанию, к терпенью предназначен,

В тот час, как тёмной грифельной доски
И словарей коснулся луч последний
Туманного заката, и тоски
Напев был полон в комнате соседней
Старухи няни, штопавшей чулки, —
Далёкий шум послышался в передней…
Мне было скучно, и на груды книг

И, улыбаясь, плакали мы оба,
И всё, в чём сердце бедное могло
Окаменеть — ожесточенье, злоба
И мертвенная скука — всё прошло:
Так не боится зимнего сугроба,
Почуяв жизни первое тепло,
Когда ручей поёт и блещет звонкий, —

Вдруг голос мамы, шорох платья милый,
Её шагов знакомый лёгкий звук…
Я побледнел и алгебры постылой
Учебник на пол выронил из рук.
Не от любви с неудержимой силой
Забилось сердце, — это был испуг:
Я в классицизме, в мёртвом книжном хламе