Джозеф Бродский и Мигуэль Сервет

По материалам одноимённой статьи Дмитрия Горбатова.

Бродский далеко не всегда был таким прожжённым экзистенциалистом, каким усердно желал казаться. В 19 лет — как и положено одарённому советскому подростку, родившемуся в предблокадном Ленинграде, отучившемуся в средней школе и не попавшему в армию, — он ещё был наивным романтиком и писал вот такие, например,

Стихи об испанце Мигуэле Сервете, еретике, сожжённом кальвинистами.

Имеет смысл привести здесь эти недлинные, но весьма показательные стихи целиком:

Истинные случаи иногда становятся притчами.
Ты счёл бы всё это, вероятно, лишним.
Вероятно, сейчас
ты испытываешь безразличие.

Впрочем, он
не испытывает безразличия,
ибо от него осталась лишь горсть пепла,
смешавшегося с миром, с пыльной дорогой,
смешавшегося с ветром, с большим небом,
в котором он не находил Бога.
Ибо не обращал свой взор к небу.
Земля — она была ему ближе.
И он изучал в Сарагосе право Человека
и кровообращение Человека — в Париже.

Да. Он никогда не созерцал
Бога
ни в себе,
ни в небе,
ни на иконе,
потому что не отрывал взгляда
от человека и дороги.
Потому что всю жизнь уходил
от погони.
Сын века — он уходил от своего
века,
заворачиваясь в плащ
от соглядатаев,
голода и снега.

Он, изучавший потребность
и возможность
человека,
Человек, изучавший Человека
для Человека.
Он так и не обратил свой взор
к небу,
потому что в 1653 году,
в Женеве,
он сгорел между полюсами века:
между ненавистью человека
и невежеством человека.

1959

Критические анализы этого текста мне никогда не попадались — а хлёсткой критики он вполне заслуживает. Начнём с мелочей.

1. Сервета не звали и никогда не могли звать Мигуэлем: такого имени нет вообще (проверочное слово: Сервантес). Молодой Бродский просто сделал прямую транслитерацию имени Miguel в кириллицу. По всей видимости, он не знал о том, что в испанском языке буква U между буквами G и Е не читается, но предписывает читать G как Г, а не как Х. Так вот: чтобы Мигель не превратился в Михеля, испанцы после G предусмотрительно вставляют U. Уговор у них такой: U после G — не читать, а G — читать по-другому.

Очень странно, что Бродский этого не знал!

2. Биография Мигеля Сервета изучена довольно подробно. Точно известно, что он навсегда покинул Испанию не позднее 1526 года (т. е. в 15 лет), — а потому никак не мог изучать право в Сарагосе. Он действительно несколько лет изучал право — но только не в Сарагосе, а в Тулузе.

Очень странно, что Бродский не знал и этого!

3. Указанная Бродским дата казни Сервета — 1653 — является грубой ошибкой: на самом деле, он был сожжён 27 октября 1553 года. Более того: именно Мигель Сервет вошёл в историю как первая жертва религиозного фанатизма протестантов: до 1553 года еретиков сжигали на кострах только католики. Поэтому, ошибочно указывая дату казни Сервета столетием позже, Бродский невольно делает эту казнь весьма рядовым событием: к середине XVII века жертвы протестантов исчислялись уже тысячами.

Такая неосведомлённость Бродского вызывает очень странное впечатление! Ведь именно этот факт грандиозно оттеняет гуманистический пафос его стихотворения (усиленный также и тем, что казнь Сервета произошла до, а не после Варфоломеевской ночи!) — почему же Бродский нигде о нём не упоминает?..

Эти мелочи, конечно, весьма существенны и не могут не обратить на себя внимания. Совсем не мелочь — та абсолютно ложная трактовка религиозных взглядов Сервета, которой столь демонстративно придерживается Бродский: "…ибо от него осталась лишь горсть пепла, смешавшегося… с большим небом, в котором он не находил Бога. …Да. Он никогда не созерцал Бога ни в себе, ни в небе, ни на иконе…"

Мы живём в такое время, когда всё чаще приходится напоминать очевидное: Мигель Сервет был одним из самых выдающихся богословов эпохи позднего Ренессанса! Как вообще можно было такое о нём сказать? Да, Сервет был антитринитарием (отрицал догмат Троицы) и в сущности арианцем (усматривал во Христе лишь человеческую природу от рождения). Да, он был убеждённым анабаптистом: полагал, что крещение во младенчестве — это чистая формальность, лишённая глубинного религиозного содержания. Но ведь ни то ни другое не делает Сервета атеистом! Тем более что главный труд его жизни называется не как-нибудь, а "Восстановление христианства" ("Christianismi restitutio", 1553)! Таким образом, совершенно очевидно, что Мигель Сервет был не только глубоко религиозным, но и очень мудрым человеком, справедливо считавшим, что к середине II тысячелетия христианства обряд уверенно вытеснил веру. Именно за это христиане его и сожгли — что было вполне логично, и иного исхода нельзя было ожидать.

Что же выходит: всего этого Бродский тоже не знал?..

Проведём небольшой литературно-психологический анализ. Для начала зададимся простым вопросом: почему 19-летний Бродский решил написать стихотворение о Сервете? Чем эта личность его увлекла? По всей видимости — личным героизмом и готовностью до конца отстаивать свои убеждения. Правда, совершенно очевидно, что ни биографию, ни наследие Сервета Бродский не только не изучал, но и не стремился к этому, — хотя в его распоряжении (при желании) легко могла оказаться превосходная биографическая статья Е. В. Тарле из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890–1907). Бродский целенаправленно создавал — выдумывал — своего "Мигуэля" Сервета. И этот его, Бродского, Сервет никак не должен был оказаться богословом — напротив: он должен был предстать перед советским читателем как борец с религиозным мракобесием. Иначе говоря — как атеист, т. е. тот, кем Сервет не просто никогда не был, но и в принципе быть никак не мог.

Попробуем поразмыслить над тем, чтó могло бы здесь как-то оправдать позицию молодого Бродского. Для этого обратимся к "Проекту постановки на сцену трагедии "Смерть Иоанна Грозного" Алексея Константиновича Толстого, где создатель шедевра русской драматургии убеждённо настаивает: "Поэт имеет только одну обязанность: быть верным самому себе и создавать характеры так, чтобы они сами себе не противоречили; человеческая правда — вот его закон; исторической правдой он не связан. Укладывается она в его драму — тем лучше; не укладывается — он обходится и без неё" (курсив А. К. Толстого).

Действительно: читая комментарии к трагедии, нельзя не удивляться тому, сколько Толстой позволил себе отступлений от исторических фактов (и каких отступлений!), — при том что адекватному восприятию текста трагедии они нисколько не мешают. Однако мог ли, на самом деле, похвастаться подобным достижением Бродский, создав столь искажённый образ своего Сервета? Определённо нет! Никакого поэтического образа Сервет Бродского вообще не имеет. Больше того: стихи Бродского о Сервете — не столько художественная, сколько гражданская поэзия. Читая стихотворение, его авторство вполне можно приписать Евтушенко — несмотря на то что свой принципиальный антагонизм с этим "человеком другой профессии" Бродский неустанно подчёркивал.

Было бы гораздо интереснее, если бы Бродский написал не короткое стихотворение, а полноценную историческую драму о Мигеле Сервете, — вот где он действительно мог бы дать волю и своей поэтической, и исторической фантазии! Вот где он был бы вправе вложить в уста Сервета те мысли и интонации, которые были дороги самому Бродскому. Именно так поступил, например, Жан Ануй в своей великолепной исторической драме "Томас Бекет" — и, между прочим, ретроспективно очень жаль, что сюжет "Жан Кальвин — Мигель Сервет", будучи сюжетом вечным, не увлёк в своё время самого Ануя (ведь подлинно великая драма уже заложена здесь самой историей)!..

Чего же на самом деле хотел Иосиф Бродский, сочиняя своё стихотворение о Мигеле Сервете? Рискну сделать самое простое и естественное предположение: Бродский очень хотел, чтобы его стихотворение напечатали! В самом этом желании ничего предосудительного нет: более того — для профессионального поэта оно даже похвально. Однако средство для достижения этой цели — ложно выдавать Сервета-богослова за Сервета-атеиста, рассчитывая на то, что атеизм в СССР приветствуется, а богословие осуждается, — никакой похвалы не достойно. Именно поэтому здесь уместно продолжить цитату из А. К. Толстого: "До какой степени поэт может пользоваться этим правом, признаваемым за ним всеми эстетическими критиками, начиная от Аристотеля до Рётчера и Белинского, — это дело его совести и его поэтического такта". Как видим, в ситуации с Серветом и совесть Бродского, и его поэтический такт подкачали весьма сильно.

В заключение поразмыслим над грубейшим анахронизмом Бродского в отношении казни Сервета. Снова попробуем оправдать молодого поэта, предположив, что ошибка эта не его, а невежественного наборщика, нажавшего соседнюю клавишу и не заметившего, что из этого вышло. Так ли? Увы, — не так. Обратимся к комментарию Г. Ф. Комарова — издателя и главного редактора прижизненного собрания сочинений Бродского (подписанного в печать 10 мая 1992 года): "Первую серьёзную попытку собрать всё написанное к тому времени И. Бродским предпринял в начале 70-х В. Марамзин. Исключительно неблагоприятные обстоятельства не помешали ему с академической дотошностью проделать огромную работу по розысканию, датировке и комментированию текстов и вариантов. Всё найденное предъявлялось автору, проходило авторскую правку и отбор" (выделено мною. — Д. Г.).

Жаль, конечно, что главным редактором текстов Бродского стал человек, способный написать разыскание через “о” (проверочное слово здесь не розыск)! Но гораздо больше жаль той ситуации в целом, которую справедливо обрисовал Наум Коржавин: в определённых литературных кругах сложился явный культ Бродского, приведший к так называемому "синдрому опережающей гениальности", и синдром этот явно не пошёл на пользу поэту. Ведь если верить Г. Ф. Комарову — т. е. если Бродский действительно осуществлял и правку, и авторский отбор, — тогда справедливо было бы спросить: зачем же поэт вообще решился включить это крайне незрелое по форме и глубоко ошибочное по сути стихотворение о Мигеле Сервете в своё, повторяю, прижизненное собрание сочинений?..