Михаил Алексеевич Кузмин

Кем воспета радость лета:
Роща, радуга, ракета,
На лужайке смех и крик?
В пестроте огней и света
Под мотивы менуэта
Стройный фавн главой поник.

Розовый дом с голубыми воротами;
Шапка голландская с отворотами:

Милые руки, глаза неверные,
Уста любимые (неужели лицемерные?);

В комнате гардероб, кровать двуспальная,
Из окна мастерской видна улица дальняя;

Может быть, я безрассуден,
Не страшась нежданных ков,
Но отъезд Ваш хоть и труден,
Мне не страшен дальний Псков.

Счастье мне сомненья тупит
Вестью верной и прямой:
«Сорок мученик» наступит —
И вернетесь Вы домой.

Моряки старинных фамилий,
влюблённые в далёкие горизонты,
пьющие вино в тёмных портах,
обнимая весёлых иностранок;
франты тридцатых годов,
подражающие д’ Орсэ и Брюммелю,
внося в позу дэнди
всю наивность молодой расы;

Любовь водила Вашею рукою,
Когда писали этот Вы портрет,
Ни от кого лица теперь не скрою,
Никто не скажет: «Не любил он, нет».

Молчим мы оба, и владеем тайной,
И говорим: «Ведь это — не любовь».
Улыбка, взгляд, приподнятая бровь —
Всё кажется приметой не случайной.
Мы говорим о посторонних лицах:
«А. любит Б., Б. любит H., H. — А.», —
Не замечая в трёпаных страницах,

В глухие воды бросив невод,
Под вещий лепет тёмных лип,
Глядит задумчивая дева
На чешую волшебных рыб.

То в упоении зверином
Свивают алые хвосты,
То выплывут аквамарином,
Легки, прозрачны и просты.

В глухие воды бросив невод,
Под вещий лепет тёмных лип,
Глядит задумчивая дева
На чешую волшебных рыб.

То в упоении зверином
Свивают алые хвосты,
То выплывут аквамарином,
Легки, прозрачны и просты.

Тебя я обнимаю, —
И радуга к реке,
И облака пылают
На Божеской руке.
Смеёшься, — дождь на солнце,
Росится резеда,
Ресницею лукавит
Лиловая звезда.
Расколотой кометой
Фиглярит Фигаро.
Таинственно и внятно
Моцартово Таро.

Мы в слепоте как будто не знаем,
Как тот родник, что бьётся в нас, —
Божественно неисчерпаем,
Свежей и нежнее каждый раз.

Печалью взвившись, спадает весельем…
Глубже и чище родной исток…