Андрей Вознесенский

Лили Брик на мосту лежит,
Разутюженная машинами.
Под подошвами, под резинами,
Как монетка зрачок блестит!

Когда я придаю бумаге
черты твоей поспешной красоты,
я думаю не о рифмовке -
с ума бы не сойти!

Когда ты в шапочке бассейной
ко мне припустишь из воды,
молю не о души спасеньи -
с ума бы не сойти!

Я не знаю, как остальные,
но я чувствую жесточайшую
не по прошлому ностальгию —
ностальгию по настоящему.

Будто послушник хочет к господу,
ну а доступ лишь к настоятелю —
так и я умоляю доступа
без посредников к настоящему.

Мёрзнет девочка в автомате,
Прячет в зябкое пальтецо
Всё в слезах и губной помаде
Перемазанное лицо.

Дышит в худенькие ладошки.
Пальцы - льдышки. В ушах - серёжки.

Ей обратно одной, одной
Вдоль по улочке ледяной.

Не трожь человека, деревце,
костра в нём не разводи.
И так в нём такое делается
Боже, не приведи!
Не бей человека, птица,
ещё не открыт отстрел.
Круги твои —
ниже,
тише.
Неведомое — острей.

Сидишь беременная, бледная.
Как ты переменилась, бедная.

Сидишь, одёргиваешь платьице,
И плачется тебе, и плачется...

За что нас только бабы балуют
И губы, падая, дают,

И выбегают за шлагбаумы,
И от вагонов отстают?

Хоронила Москва Шукшина,
хоронила художника, то есть
хоронила Москва мужика
и активную совесть.

Он лежал под цветами на треть,
недоступный отныне.
Он свою удивлённую смерть
предсказал всенародно в картине.

Загляжусь ли на поезд с осенних откосов,
Забреду ли в вечернюю деревушку -
Будто душу высасывают насосом,
Будто тянет вытяжка или вьюшка,
Будто что-то случилось или случится -
Ниже горла высасывает ключицы.

Утиных крыльев переплеск.
И на тропинках заповедных
последних паутинок блеск,
последних спиц велосипедных.

И ты примеру их последуй,
стучись проститься в дом последний.
В том доме женщина живёт
и мужа к ужину не ждёт.

Я - двоюродная жена.
У тебя - жена родная!
Я сейчас тебе нужна.
Я тебя не осуждаю.

У тебя и сын и сад.
Ты, обняв меня за шею,
поглядишь на циферблат -
даже пикнуть не посмею.