Песня о себе

1

Я славлю себя и воспеваю себя,
И что я принимаю, то примете вы,
Ибо каждый атом, принадлежащий мне, принадлежит и вам.

Я слоняюсь лодырем и зову мою душу,
Я слоняюсь и, лениво нагнувшись, всматриваюсь в летнюю
травинку.

Мой язык, каждый атом моей крови созданы из этой почвы,
из этого воздуха,
Рождённый здесь от родителей, рождённых здесь от
родителей, тоже рождённых здесь,
Я теперь, тридцати семи лет, в полном здоровья, начинаю
[эту песню],
Надеясь не кончить до смерти.

Догматы и школы пускай подождут,
Пусть отступят немного назад, не беда, мы не забудем и их.
Я — гавань для доброго и злого, я позволяю во всякое
время, всегда
Говорить невозбранно с первобытною силою.

2

Пахнут духами дома и квартиры, на полках духи без конца,
Я и сам дышу их ароматом, я знаю его и люблю,
Их раствор опьянил бы меня, но я не хочу опьяняться.

Воздух — не духи, он не сделан в лаборатории, он без
запаха,
Я глотал бы его вечно, я влюблён в него,
Я пойду на лесистый берег, я разденусь и стану голым,
Я до безумия рад, что воздух прикасается ко мне.

Пар моего дыхания,
Эхо, струйки воды, журчащие шепоты, любовный корень,
шелковинка, дерево с вилообразными сучьями,
лоза винограда,
Мои вдохи и выдохи, биение сердца, прохождение крови и
воздуха через мои лёгкие,
Запах свежей листвы и сухой листвы, запах морского берега
и тёмных морских утёсов, запах сена в амбаре,
Мой голос, извергающий слова, которые я бросаю навстречу
ветрам,
Лёгкие поцелуи, объятия, касания рук,
Игра света и тени в деревьях, когда колышутся гибкие
ветки,
Радость — оттого, что я один, или оттого, что я в уличной
сутолоке, или оттого, что я брожу по холмам и
полям,
Ощущение здоровья, трели в полуденный час, песня, которую
я распеваю, встав с постели и встречая солнце.

Ты думал, что тысяча акров это много? Ты думал, что
земля это много?
Ты так долго учился читать,
Ты с гордостью думал, что тебе удалось добраться до
смысла поэм?

Побудь этот день и эту ночь со мною, и у тебя будет
источник всех поэм,
Все блага земли и солнца станут твоими (миллионы солнц в
запасе у нас),
Ты уже не будешь брать вещи из вторых или третьих рук,
Ты перестанешь смотреть глазами давно умерших или
питаться призраками книг,
И моими глазами ты не станешь смотреть, ты не возьмёшь
у меня ничего,
Ты выслушаешь и тех и других и профильтруешь всё через
себя.

3

Я слышал, о чём говорили говоруны, их говор о начале и
конце,
Я же не говорю ни о начале, ни о конце.

Никогда ещё не было такого зачатия, как теперь,
Ни такой юности, ни такой старости, как теперь,
Никогда не будет таких совершенств, как теперь,
Ни такого небесного счастья, ни такого ада, как теперь.

Движение, движение, движение,
Вечно плодородное движение мира.

Из мрака выходят двое, они так несхожи, но равны: вечно
материя, вечно рост, вечно явление пола,
Вечно ткань из различия и тождества, вечно зарождение
жизни.

Незачем вдаваться в подробности, учёный и неуч чувствуют,
что это так.

Прочно и твёрдо и прямо, скованные мощными скрепами,
Крепкие, как кони, электрические, гордые, страстные,
Тут мы стоим с этой тайной вдвоём.

Ясна и сладка моя душа, ясно и сладко всё, что не моя
душа.
У кого нет одного, у того нет другого, невидимое
утверждается видимым,
Покуда оно тоже не станет невидимым и не получит
подтверждений в свой черёд.

Гоняясь за лучшим, отделяя лучшее от худшего, век
досаждает веку, —
Я же знаю, что все вещи в ладу и согласии.
Покуда люди спорят, я молчу, иду купаться и восхищаюсь
собой.

Да здравствует каждый орган моего тела, и все органы
любого человека, простого и чистого,
Нет ни одного вершка постыдного, низменного, ни одной
доли вершка, ни одна доля вершка не будет
менее мила, чем другая.

Я доволен — я смотрю, пляшу, смеюсь, пою;
Когда любовница ласкает меня и спит рядом со мною всю
ночь, и уходит на рассвете украдкой,
И оставляет мне корзины, покрытые белою тканью,
заполняющие собою весь дом,
Разве я отвергну её дар, разве я стану укорять мои глаза
За то, что, глянув на дорогу вослед моей милой,
Они сейчас же высчитывают до последнего цента точную
цену одного и точную цену двух?

4

Странники и вопрошатели окружают меня,
Люди, которых встречаю, влияние на меня моей юности, или
квартиры, или города, в котором я живу, или
народа,
Последние события, открытия, изобретения, общества, старые
и новые писатели,
Мой обед, моё платье, мои близкие, внешность, комплименты,
обязанности,
Подлинное или воображаемое равнодушие ко мне мужчины
или женщины, которых люблю,
Болезнь кого-нибудь из близких или моя болезнь, проступки
или потеря денег, или недостаток денег, или
уныние, или восторг,
Битвы, ужасы братоубийственной войны, горячка
недостоверных известий, прерывистые события, —
Всё это приходит ко мне днём и ночью и уходит от меня
опять,
Но всё это не есть моё Я.
Вдали от этой суеты и маяты стоит то, что есть моё Я,
Стоит весёлое, добродушное, участливое, праздное, целостное,
Стоит и смотрит вниз, стоит прямо и опирается рукою,
сгибает руку над незримой опорой,
Смотрит, наклонив голову набок, с любопытством, что будет
дальше.
Оно и участвует в игре и не участвует, следит за нею и
удивляется ей.
Я смотрю назад, на минувшие дни, где я пробирался в поту
сквозь туман, с разными лингвистами и спорщиками,
У меня нет ни насмешек, ни доводов, я наблюдаю и жду.

5

Я верю в тебя, моя душа, но другое моё Я не должно перед
тобой унижаться,
И ты не должна унижаться перед ним.

Поваляйся со мной на траве, вынь пробку у себя из горла,
Ни слов, ни музыки, ни песен, ни обычаев, ни лекций мне не
надо, даже самых лучших,
Убаюкай меня колыбельною, рокотом твоего многозвучного
голоса.

Я помню, как однажды мы лежали вдвоём в такое
прозрачное летнее утро,
Ты положила голову мне на бедро и нежно повернулась ко
мне,
И приподняла рубаху у меня на груди и вонзила язык в моё
голое сердце,
И дотянулась до моей бороды и дотянулась до моих ног.

Быстро возникли и простёрлись вокруг меня покой и знание,
которое выше всех земных рассуждений и доводов,
И я знаю, что божья рука есть для меня обещание,
И я знаю, что божий дух есть брат моего,
И что все мужчины, когда бы они ни родились, тоже мои
братья, и женщины — мои сёстры и любовницы,
И что сущность творения — любовь,
И что бесчисленны листья в полях — и, прямые, и поникшие,
И бурые муравьи в маленьких кельях под ними,
И мшистые лишаи на плетне, и груды камней, и бузина, и
коровяк, и лаконоска.

6

Ребёнок сказал: что такое трава? и принёс мне её
полные горсти.
Как мог я ответить ребёнку? Я знаю не больше его, что
такое трава.
Может быть, это флаг моих чувств, сотканный из зелёной
материи — цвета надежды.

Или, может быть, это платочек от бога,
Надушенный, нарочно брошенный нам на память в подарок,
Где-нибудь в уголке есть и метка, имя владельца, чтобы,
увидя, мы могли сказать, чей?
Или, может быть, трава и сама есть ребёнок, взращённый
младенец зелени.

А может быть, это иероглиф, вечно один и тот же,
И может быть, он означает: «Взрастая одинаково в широких
зонах и в узких зонах,
Среди белых и среди чернокожих,
И канука, и токагоэ, и конгрессмэна и негра, — я
принимаю одинаково, всем им даю одно».

А теперь она кажется мне прекрасными нестрижеными
волосами могил.

Кудрявая трава, я буду ласково гладить тебя,
Может быть, ты растёшь из грудей каких-нибудь юношей,
Может быть, если бы я знал их, я любил бы их,
Может быть, ты растёшь из старцев или из младенцев,
только что оторванных от материнской груди,
Может быть, ты и есть материнская грудь.

Эта трава так темна, она не могла взрасти из седых
материнских голов,
Она темнее, чем бесцветные бороды старцев,
Она темна и не могла возникнуть из-под бледнорозовых
кровель ртов.

О, я вижу, что голосов так много,
И что они звучат изо ртов неспроста.
Я хотел бы передать их невнятную речь об умерших юношах
и девушках,
А также о стариках и старухах, и о младенцах, едва только
оторванных от материнской груди.

Что, по-вашему, сталось со стариками и юношами?
И во что обратились теперь дети и женщины?

Они живы, и им хорошо,
И малейший росток указует, что смерти на деле нет,
А если она и была, она вела за собою жизнь, она не
подстерегает жизнь, чтобы её прекратить,
Она гибнет сама, лишь только появится жизнь.

Всё идёт вперёд и вперёд, ничто не умирает,
Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но гораздо приятнее.

7

Думал ли кто, что родиться на свет это счастье?
Спешу сообщить ему или ей, что умереть это такое же
счастье, и я это знаю.

Я умираю вместе с умирающими и рождаюсь вместе с
только что обмытым младенцем, я весь не
вмещаюсь между башмаками и шляпой,
Я гляжу на разные предметы, ни один не похож на другой,
каждый по-своему хорош.
Земля хороша, и звёзды хороши, и все спутники их хороши.
Я не земля и не спутник земли,
Я товарищ и собрат людей, таких же бессмертных и
бездонных, как я
(Они не знают, как они бессмертны, но я знаю).

Всё существует для себя и своих, для меня моё, мужское и
женское.
Для меня те, что были мальчишками и любят женщин,
Для меня самолюбивый мужчина, который знает, как жалят
обиды,
Для меня невеста и старая дева, для меня матери и матери
матерей,
Для меня губы, которые улыбались, глаза, которые
проливали слёзы,
Для меня дети и те, что рождают детей.
Скиньте покровы! предо мною вы ни в чём не виновны, для
меня вы не отжившие и не отверженные,
Я вижу сквозь тонкое сукно и сквозь гингэм,
Я возле вас, всепоглощающий, неутомимый, упрямый,
неустанный, — меня не откинешь прочь.

8

Младенец спит в колыбели,
Я поднимаю кисею и долго гляжу на него и тихо отгоняю
мух рукой.
Юнец и краснолицая девушка свернули с дороги и
взбираются вверх на заросшую кустарником гору,
Я зорко слежу за ними с вершины.

Самоубийца раскинулся в спальне на окровавленном полу,
Я наблюдаю труп, с обрызганными кровью волосами и
замечаю, куда упал пистолет.

Грохот мостовой, колёса фургонов, шарканье подмёток,
разговоры гуляющих,
Грузный омнибус, кучер с приглашающим пальцем, звяканье
копыт по граниту,
Сани, бубенчики, шутливые крики, снежки,
Ура народным любимцам, ярость разгневанной черни,
Хлопание занавесок на закрытых носилках, больного несут
в больницу,
Схватка врагов, внезапная ругань, драка, чьё-то паденье,
Толпа взбудоражена, полицейский со звездою спешит,
пролагает дорогу в середину толпы,
Бесстрастные камни, что получают и отдают такое
множество эхо,
Какие стоны пресыщенных или умирающих с голоду, упавших
от солнечного удара или в истерике,
Какие восклицания женщин, застигнутых схватками,
спешащих домой родить,
Какие слова жили здесь и были похоронены здесь и вечно
вибрируют здесь, какие визги, укрощённые
приличием.
Аресты преступников, обиды, предложения продажной
любви, принятие её и отказ (презрительным
выгибом губ),
Я замечаю всё это или отзвуки и отражения этого — я
прихожу и я ухожу.

9

Настежь распахнуты ворота амбара,
Медленно въезжает фургон, тяжело нагружённый сеном,
Яркий свет попеременно играет на зелёном и серо-буром,
Охапки сена привязаны к осевшему стогу.

Я там, я помогаю, я приехал на возу, растянувшись,
Я чувствовал лёгкие толчки, одну ногу я закинул за другую,
Я прыгаю с поперечных жердей, (выхватываю тимофеевку и
клевер,
Я кувыркаюсь, и в волосы мне набивается сено.

10

Далеко, в пустыни и горы, я ушёл один на охоту,
Брожу удивлённый проворством своим и весельем,
К вечеру выбрал себе безопасное место для сна
И развожу костёр и жарю свежеубитую дичь,
И засыпаю на ворохе листьев, рядом со мною мой
пёс и ружье.

Янки-клиппер несётся на раздутых марселях, мечет искры и
брызги, глаза мои уставились в землю, я,
согнувшись, сижу за рулём или весело кричу с палубы.

Лодочники и собиратели ракушек вставали чуть свет и
поджидали меня,
Я запихивал штаны в голенища, шёл вместе с ними, и время
проходило отлично.
Побывали бы вы с вами у котла, где варилась уха.

На дальнем Западе я видел свадьбу зверолова, невеста
была краснокожая,
Её отец со своими друзьями молчаливо сидел невдали,
скрестив ноги, немо куря, и были у них на
ногах мокассины, и плотные широкие одеяла
свисали у них с плеча,
Зверолов бродил по песчаному берегу, одетый в звериные
шкуры, шея у него была закрыта пышной
бородой и кудрями, он за руку держал свою невесту,
У неё ресницы были длинны, голова непокрыта, и ровные
жёсткие волосы свисали на её сладострастное
тело и достигали до ног.

Беглый раб забежал ко мне во двор и спрятался у самого
дома,
Я услышал, как он шевелится в куче скрипучего хвороста,
В полуоткрытую кухонную дверь я увидел его, обессиленного,
И вышел к нему, он сидел на полене, я ввёл его в дом и
успокоил его,
И принёс воды, и наполнил лохань, чтобы он вымыл
вспотевшее тело и покрытые ранами ноги,
И дал ему комнату рядом с моею и дал ему грубое чистое
платье,
И помню я хорошо, как бегали у него зрачки и какой он
был неуклюжий,
И помню, как я наклеивал ему пластыри на исцарапанную
шею и на щиколки ног,
Он жил со мною неделю, отдохнул и ушёл на север,
Я сажал его за стол рядом с собою, а кремнёвое ружьё моё
было в углу.

11

Двадцать восемь молодых мужчин купаются на берегу,
Двадцать восемь молодых мужчин, и все они так дружны;
Двадцать восемь годов женской жизни, и все они так
одиноки.

Чудесный дом у неё на пригорке у моря,
Красивая, богато одетая, за ставней окна она прячется.

Кто из молодых мужчин ей по сердцу больше всего?
Ах, самый нескладный из них для неё красивее всех.

Куда же, куда вы, леди? ведь я вижу вас,
Вы плещетесь в воде, хоть стоите неподвижно в своей
комнате.

И вот она прошла там по берегу двадцать девятой
купальщицей с пляской и смехом,
Те не видали её, но она видела их и любила.

Бороды у молодых мужчин блестели от воды, вода стекала
с их длинных волос,
Ручейки бежали у них по телам.

И так же бежала у них по телам чья-то рука-невидимка,
И дрожа пробегала всё ниже от висков и от рёбер.
Молодые мужчины плывут на спине, и их белые животы
обращаются к солнцу, и ни один не спросит,
кто так крепко прижимается к ним,
И ни один не знает, кто это так, задыхаясь, наклонился над
ними,
И кого они окатывают брызгами.

12

Подручный мясника снимает одежду, в которой он резал
скот, или точит нож о базарную стойку,
Я замедляю шаги, мне по сердцу его бойкий язык и его
бесшабашная пляска.

Кузнецы с волосатою закопчённою грудью встали вокруг
наковальни,
У каждого в руках огромный молот, работа в разгаре, жарко
пылает огонь.

Я стою на покрытом золою пороге и слежу их движения,
Гибкость их стана полетать их могучим рукам,
Вверх поднимаются молоты, вверх так медленно, вверх так
уверенно,
Они не торопятся, каждый бьёт куда надо.

13

Негр крепкой рукою держит вожжи четверки коней,
Камень, прикрученный цепью, качается у него под телегой,
Из каменоломни он едет, прямой и высокий, он стоит на
телеге, упершись ногой в передок,
Его синяя рубаха открывает широкую шею и грудь,
свободно спускаясь на бёдра,
У него спокойный и повелительный взгляд, он заламывает
вверх поля шляпы.
Солнце падает на его усы и курчавые волосы,
Падает на черноту его великолепных лоснящихся рук.

Я гляжу на этого картинного гиганта и люблю его, и не
могу удержаться на месте,
Я бегу вместе со всеми его лошадьми.
Во мне ласкатель жизни, бегущей куда бы то ни было,
кружащейся вперёд или назад.
Я впитываю всё для себя и для этой песни.

Быки, когда вы громыхаете ярмом и цепями или стоите под
лиственной тенью, что выражается в ваших
глазах?
Мне кажется, больше, чем то, что за всю мою жизнь мне
довелось прочитать.

Проходя, я спугнул дикую утку и дикого селезня во время
моей целодневной прогулки,
Обе птицы взлетают вместе и медленно кружат надо мной.

Я верю в эти крылатые замыслы,
Я признаю красное, жёлтое, белое, что играет во мне,
По-моему, зелёное и лиловое тоже далеко не спроста, и эта
корона из перьев,
Я не зову черепаху негодной за то, что она черепаха,
И сойка в лесах никогда не учила гаммы, всё же её трели
звучат для меня хорошо.
И взгляд гнедой кобылы с позором выгоняет из меня мою
глупость.

14

Дикий гусь ведёт своё стадо сквозь холодную ночь,
Я-хонк! — говорит он, и это звучит для меня, как
призыв,
Для бездушного это бессмыслица, но я, слушая чутко,
Понимаю, куда он зовёт, и лечу прямо в зимнее небо.

Северный острокопытный олень, кот на пороге, чикэди,
степная собака,
Дети хавроньи, похрюкивающей, когда они тянут сосцы,
Индюшата и мать-индюшка с наполовину раскрытыми
крыльями,
В них и в себе я вижу один и тот же старый закон.

Стоит прижать мою ногу к земле, оттуда так и хлынут
сотни любвей,
Перед которыми так ничтожно лучшее, что могу я сказать.

Я влюблён в растущих на вольном ветру,
В людей, что живут со окотом, дышут океаном или лесом,
В судостроителей, в кормчих, в тех, что владеют топорами и
молотами и умеют управлять лошадьми,
Я могу есть и спать с ними из недели в неделю всю жизнь.

Что зауряднее, дешевле, ближе и доступнее всего — это Я,
Я играю всегда на авось, я трачу себя для больших
барышей,
Я украшаю себя, чтобы подарить себя первому, кто захочет
взять меня,
Я не прошу небеса опуститься пониже, чтобы понравиться
мне,
Я щедро раздаю мою любовь.

15

Чистое контральто поёт в церковном хоре,
Плотник строгает доску, язык его рубанка шепелявит с
диким, возрастающим свистом,
Холостые, замужние и женатые дети едут домой на общий
обед в день Благодарности.
Лоцман играет в кегли, он сбил короля, он бросает шар
мускулистой рукой,
Привязанный к мачте матрос стоит в китобойном боте,
копьё и гарпун у него наготове,
Прядильщица шагает то взад, то вперёд под жужжание
большого колеса,
Фермер выходит пройтись в Первый день и останавливается
у придорожных полей и глядит на овёс и ячмень,
Сумасшедшего везут, наконец, в сумасшедший дом,
(Не спать уж ему никогда, как он спал в материнской
спальне),
Чахлый наборщик с седою головою наклонился над кассой,
Во рту он ворочает табачную жвачку, слепо мигая над
рукописью,
Тело калеки привязано к столу у хирурга,
То, что отрезано, шлёпает страшно в ведро,
Девушка-квартеронка продаётся с аукциона, пьяница в баре
клюёт носом у печки,
Машинист засучил рукава, полисмен обходит участок,
привратник отмечает, кто идёт.
Парень управляет фургоном (я влюблён в него, хоть и не
знаю его),
Метис завязывает шнурки своих лёгких ботинок перед
состязанием в беге,
Ястребиная охота на Западе привлекает молодых и старых,
одни оперлись на ружья, другие сидят на брёвнах,
Из толпы выходит искусный стрелок, становится на своё
место, прицеливается,
Группы новых иммигрантов покрывают верфь или пристань,
Кудлатоголовые машут мотыгами на сахарном поле,
надсмотрщик наблюдает за ними с седла,
Рог трубит, призывает в залу, кавалеры бегут к своим
дамам, танцоры отвешивают друг другу поклоны,
Подросток не спит на чердаке под кедровою крышей и
слушает музыкальный дождь,
Житель Уврайна ставит западни для зверей у большого
ручья, который помогает Гурону наполниться,
Скво завернулась в материю с жёлтой обшивкой и
предлагает купить мокассины и сумочки,
расшитые бисером,
Знаток изогнулся и полуприщуренным глазом озирает
картинную выставку,
Матросы закрепили пароходик у пристани и бросили на
берег доску, чтобы дать пассажирам сойти,
Младшая сестра держит для старшей нитки, старшая мотает
клубок, из-за узлов у неё всякий раз остановка,
Жена поправляется, счастливая, неделю назад родила она
первенца ровно через год после свадьбы,
Чистоволосая девушка-янки работает у швейной машины
или на заводе, или на фабрике,
Мостовщик наклоняется над двурукой трамбовкой, карандаш
репортёра быстро порхает над блокнотом,
Маляр пишет буквы на вывеске лазурью и золотом,
Мальчик-бурлак мелким шагом идёт бечевой вдоль канала,
бухгалтер сидит за конторкой над цифрами,
сапожник натирает дратву воском,
Дирижёр отбивает такт для оркестра, и все музыканты
послушны ему,
Крестят ребёнка, у новообращённого первая исповедь,
Яхты заполнили бухту, гонки начались (как искрятся белые
паруса!),
Гуртовщик следит, чтоб быки не отбились от стада, и песней
сзывает отбившихся,
Разносчик потеет под тяжестью короба (покупатель торгуется
из-за каждого цента),
Невеста оправляет белое платье, минутная стрелка часов
движется медленно,
Курильщик опия откинул окоченелую голову и лежит с
разжатыми губами,
Проститутка волочит шаль по земле, шляпка висит у неё на
пьяной прыщавой шее.
Толпа смеётся над её похабною бранью, мужчины глумятся,
друг другу подмигивая.
(Жалкая! я не смеюсь над твоею бранью и не глумлюсь над
тобой!)
Президент ведёт заседание совета, окружённый важными
министрами.
По площади, дружески обнявшись, величаво шествуют три
матроны,
Матросы рыболовного смака складывают в трюмы пласты
палтуса один на другой,
Миссуриец пересекает равнину со своим скотом и товарам,
Кондуктор идёт по вагону получить с пассажиров плату и
даёт знать о себе, бряцая серебром и медяками,
Плотники настилают полы, кровельщики кроют крышу,
каменщики кричат, чтобы им дали извёстку,
Рабочие проходят гуськом, у каждого на плече по корытцу
для извести,
Одно время года идёт за другим, и четвёртого числа Седьмого
месяца собрались неописуемые толпы (какие
салюты из пушек и ружей!).
Одно время года идёт за другим, пахарь пашет, косит косарь,
и озимые сыплются наземь,
Далеко на озёрах стоит щуколов и караулит яму в замёрзшей
поверхности,
Частые пни обступают прогалину, скваттер рубит топором что
есть силы,
К сумеркам рыбаки в плоскодонках спешно гребут близ
орешника и хлопковых плантаций,
Охотники за енотами рыщут в области Красной реки, или
Арканзаса, или Тенесси,
Факелы сверкают во мгле, что висит над Чатахучи или
Альтомахо,
Патриархи сидят за столом с сынами и сынами сынов и
сыновных сынов сынами,
В стенах эдобе и в холщовых палатках отдыхают охотники
после охоты,
Город спит, и деревня спит,
Живые спят, сколько надо, и мёртвые спят, сколько надо,
Старый муж спит со своею женою, и молодой — со своею,
И все они льются в меня, и я выливаюсь в них,
И все они — я,
Из них изо всех и из каждого я тку эту песню о себе.

16

Я и молодой и старик, я столь же глуп, сколь и мудр,
Нет мне забот о других, я только и забочусь о других,
Я и мать и отец равно, я и мужчина и малый ребёнок,
Я жёсткой набивкой набит, я мягкой набит набивкой,
Много народов в Народе моём, величайшие народы и самые
малые,
Я и северянин и южанин, я беспечный и радушный садовод,
живущий у реки Окони,
Янки-промышленник, я пробиваю себе в жизни дорогу,
У меня самые гибкие в мире суставы и самые крепкие в мире
суставы,
Я кентуккиец, иду по долине Элкхорна в сапогах из оленьей
кожи, я житель Луизианы или Джорджии,
Я лодочник, пробираюсь по озеру или по заливу, или вдоль
морских берегов, я гушер, я бэджер, я бэкай,
Я — дома на канадских лыжах в чаще кустарника или с
рыбаками вблизи Фаундлэнда,
Я — дома на ледоходных судах, я мчусь с остальными под
парусом,
Я — дома на вермонтских холмах, и в мэнских лесах, и на
ранчо Техаса,
Я калифорнийцам товарищ и жителям свободного
северо-запада (мне по сердцу их большие просторы),
Я товарищ плотовщикам и угольщикам, всем, кто пожимает
мне руку, кто делит со мною еду и питьё,
Я ученик невежд, я учитель мудрейших,
Я только что начал ученье, но я учусь мириады веков,
Я всех цветов и всех каст, все веры и все ранги — мои,
Я фермер, джентльмен, мастеровой, художник, матрос,
Арестант, мечтатель, буян, адвокат, священник, врач.
Я готов бороться с чем угодно, только не с моей
переменчивостью,
Я вдыхаю в себя воздух, но оставляю много за собой,
Я не чванный и знаю своё место.
(Моль и рыбья икра на своём месте,
Яркие солнца, которые вижу, и тёмные солнца, которых не
вижу, — на своём месте,
Осязаемое на своём месте и неосязаемое на своём месте.)

17

Это поистине мысли всех людей, во все времена, во всех
странах, они родились не только во мне,
Если они не твои, а только мои, они ничто или почти ничто,
Если они не загадка и не разгадка загадки, они ничто,
Если они не вблизи от тебя и не вдали от тебя, они ничто.

Это трава, что повсюду растёт, где есть земля и вода,
Это воздух для всех одинаковый, омывающий шар земной.

18

С шумной музыкой иду я, с барабанами и трубами,
Не одним лишь победителям я играю мои марши, но и тем,
кто побеждён, кто убит.

Ты слыхал, что хорошо победить?
Говорю тебе, что пасть — это так же хорошо; это всё равно —
разбить или быть разбитым.

Я стучу и барабаню, прославляю мертвецов,
О, трубите, мои трубы, веселее и звончей.

Слава тем, кто побеждён!
Слава тем, у кого боевые суда потонули,
И тем, кто потонули и сами.
И всем полководцам, проигравшим сражение, и всем
побеждённым героям,
И несметным бесславным героям, как и прославленным, слава!

19

Это стол, накрытый для всех, это мясо для тех, кто
по-настоящему голоден,
Для злых и добрых равно, я назначил свидание всем,
Я никого не обижу, никого не оставлю за дверью,
Вор, паразит и содержанка — это для всех приглашение,
Раб с отвислой губой приглашён, сифилитик приглашён;
Не будет различия меж ними и всеми другими.

Это — пожатие робкой руки, это — развевание и запах волос,
Это — прикосновение моих губ к твоим, это — страстный
призывный шопот.

По-твоему, я притворщик, и у меня есть затаённые цели?
Да, они есть у меня, если они есть у апрельских дождей и у
слюды на откосе скалы.

Тебе кажется, что я думаю тебя удивить?
Удивляет ли свет дневной? или горихвостка, поющая в лесу
спозаранку?
Разве я больше удивляю, чем они?

В этот час я с тобой говорю по секрету,
Этого я никому не сказал бы, тебе одному говорю.

20

Эй, кто идёт? пылкий, бесстыдный, непостижимый, голый;
Как добываю я силу из говядины, которую ем?

Что такое человек? и что я? и что вы?

Всё, что я называю моим, вы замените своим,
Иначе незачем вам и слушать меня.

Я не хнычу сопливым хныком, которым хнычет теперь весь
мир,
Будто месяцы пусты, а земля — это грязь и навоз.
Жалобы и рабья покорность — в одной упаковке с аптечным
порошком для больных,
Я ношу мою шляпу, как вздумаю, и в комнате и за дверьми,
Отчего бы я стал молиться? и благоговеть и обрядничать?
Исследовав земные пласты, всё до волоска изучив,
посоветовавшись с докторами и сделав самый
точный подсчёт,
Я не нахожу более сладкого мяса, чем то, что у меня на
костях.

Во всех людях я вижу себя, ни один из них не больше меня
и не меньше, даже на ячменное зерно,
И добрые и злые слова, которые я говорю о себе, я говорю
и о них.

Я знаю, я прочен и крепок,
Все предметы вселенной стекаются отовсюду ко мне,
Все они записаны за мною, и по этой записи я получу сполна.

Я знаю, что я бессмертен,
Я знаю, что вот эта моя орбита не может быть измерена
циркулем плотника.

Я знаю, что я священен,
Я не стану беспокоить мою душу, чтобы она за меня
заступилась или разъяснила меня,
Я вижу, что законы природы никогда не просят извинений
(В конце концов я веду себя не более заносчиво, чем
ватерпас, которым я измеряю мой дом).

Я существую такой, как я есть, и не жалуюсь,
Если этого не знает никто во вселенной, я сижу без печали,
А если знают все до одного, я сижу без печали.

Та вселенная, которая знает, для меня она больше всех, и
эта вселенная — я,
И добьюсь ли я победы сегодня или через десять тысяч или
через десять миллионов лет,
Я с радостью приму её сегодня, и с такой же радостью я могу
подождать.

Мои ноги крепко вделаны в пазы гранита,
Я смеюсь над тем, что зовётся у вас растворением.
И я знаю широту времён.

21

Я поэт Тела, и я поэт Души,
Радости рая во мне, мучения ада во мне,
Радости я прививаю себе и умножаю в себе, а мучениям я
даю новый язык.
Я поэт женщины и мужчины равно,
И я говорю, что быть женщиной — такая же великая доля,
как быть мужчиной,
И я говорю, что нет более великого в мире, чем быть
матерью мужчин.

Я пою песнь расширения и гордости,
Довольно унизительных попрёков,
Величина — это только развитие.

Ты опередил остальных? ты стал президентом?
Ничего, они догонят тебя, все до одного, и перегонят.

Я тот, кто блуждает вдвоём с нежной, растущей ночью,
К морю и земле я иду, но ночь не пускает меня.

Ближе прижмись ко мне, гологрудая ночь, крепче прижмись
ко мне, магнетическая, сытная ночь!
Ночь, у тебя южные ветры, ночь, у тебя редкие и крупные
звёзды!
Тихая, дремотная ночь — безумная, голая, летняя ночь.

Улыбнись и ты, похотливая, с холодным дыханьем земля!
Земля, твои деревья так сонны и мягки!
Земля, твоё солнце зашло, — земля, твои горные кручи
в тумане!
Земля, ты в синеватых стеклянных струях полнолунья!
Земля, твои тени и светы пестрят бегущую реку!
Земля, твои серые тучи ради меня посветлели!
Ты далеко разметалась, земля, — вся в цвету яблонь, земля!
Улыбнись, потому что идёт твой любовник!

Блудница, ты дала мне любовь, — и я отвечаю любовью!
О, несказанной горячей любовью!

22

Ты, море! я и тебе отдаюсь, я знаю, чего ты хочешь,
С берега вижу твои кривые зовущие пальцы,
Верю, ты не хочешь отхлынуть, пока не коснёшься меня,
Идём же вдвоём, я разделся, поскорее уведи меня прочь от
земли,
Мягко стели мне постель, укачай меня волнистой дремотой,
Облей меня любовною влагой, я ведь могу отплатить тебе.
Море, холмисты и длинны твои, берега,
Море, широко и конвульсивно ты дышишь,
Море, ты жизни соль, но вечно открыты могилы твои,
Ты бурь завыватель и взбалтыватель, капризное, нежное
море,
Море, я похож на тебя, я тоже одно и всё.

Во мне и прилив и отлив, я певец примирения и злобы,
Я воспеваю друзей и тех, кто спят друг у друга в объятьях.
Я тот, кто всюду прозревает любовь.
(Разве я сделаю список домашних вещей и перешагну через
дом, в котором хранятся они?)

Я не только поэт добра, я непрочь быть поэтом зла.
Что это там болтают о добре и о зле?
Зло меня движет вперёд, и уничтожение зла меня движет
вперёд, я стою равнодушный,
Поступь моя не такая, как у того, кто находит изъяны, или
отвергает хоть что-нибудь в мире,
Я поливаю корни всего, что взросло.

Или очуметь вы боитесь от этой неустанной беременности?
Или, по-вашему, плохи законы вселенной и их надобно сдать
в починку?

Я же знаю, эта сторона в равновесии, и другая сторона в
равновесии.
Эта минута добралась до меня после миллиарда других,
лучше её нет ничего.

И это не чудо, что столько прекрасного было и есть среди
нас,
Гораздо чудеснее чудо, что могут среди нас появляться и
негодяй и неверный.

24

Я Уолт Уитман, я космос, я сын Манхаттана,
Буйный, дородный, чувственный, пьющий, едящий,
рождающий,
Не слишком чувствителен, не ставлю себя выше других или
в стороне от других,
И бесчинный и чинный равно.
Прочь затворы дверей!
И самые двери долой с косяков!
Кто унижает другого, тот унижает меня,
И всё, что сделано, и всё, что сказано, под конец возвращается
ко мне.

Сквозь меня вдохновение проходит волнами, волнами, сквозь
меня поток и откровение.

Проходя, я говорю мой пароль, я даю знак демократии,
Клянусь, я не приму ничего, что досталось бы не всякому
поровну.

Сквозь меня так много немых голосов,
Голоса несметных поколений рабов и колодников,
Голоса больных и отчаявшихся, и воров, и карликов,
Голоса циклов подготовки и роста,
И нитей, связующих звёзды, и женских маток, и влаги
мужской,
И прав, принадлежащих унижённым,
Голоса дураков, калек, плоскодушных, презренных, пошлых,
Во мне и воздушная мгла, и жучки, катящие навозные
шарики.
Сквозь меня голоса запретные,
Голоса половых вожделений и похотей, с них я снимаю
покров,
Голоса разврата, очищенные и преображённые мною.

Я не зажимаю себе пальцами рот, с кишками я так же нежен,
как с головою и сердцем,
Совокупление у меня не в бóльшем почёте, чем смерть.

Верую в мясо и его аппетиты,
Слух, осязание, зрение — вот чудеса, и чудо — каждый
отброс от меня.
Я божество и внутри и снаружи, всё становится свято, чего
ни коснусь,
Запах пота у меня подмышками ароматнее всякой молитвы,
Эта голова превыше всех библий, церквей и вер.
Если и чтить одно больше другого, так пусть это будет моё
тело или любая частица его,
Прозрачная форма моя, пусть это будешь ты!
Затенённые подпорки и выступы, пусть это будете вы!
Крепкий мужской резак, пусть это будешь ты!
Всё, что вспашет и удобрит меня, пусть это будешь ты!
Ты моя богатая кровь! Молочные, струистые, бледные
волокна моего бытия!
Грудь, которая прижимается к другим грудям, пусть это
будешь ты!
Мозг, пусть это будут твои непостижимые извилины!
Корень мокрого аира! пугливый кулик! гнездо, где двойные,
бережно хранимые яйца! пусть это будете вы!
Вихрастое спутанное сено волос, борода, мышцы, пусть это
будете вы!
Переливчатые соки клёна, фибры мужской пшеницы, пусть
это будете вы!
Солнце, такое щедрое, пусть это будешь ты!
Пары, озаряющие моё лицо и темнящие, пусть это будете вы!
Потные потоки и рóсы, пусть это будете вы!
Ветры, чьи детородные части нежно щекочут меня, пусть это
будете вы!
Мускулистая ширь полей, ветки живого дуба, любящий
бродяга по моим кривым перепутьям, пусть это
будете вы!
Руки, что я пожимал, лицо, что я целовал, всякий смертный,
кого я только коснулся, пусть это будете вы!

О, я стал бредить собою, вокруг так много меня, и такого
сладкого,
Каждая минута, какова бы она ни была, во мне вызывает
радость,
Я не в силах сказать, как сгибаются лодыжки моих ног и
в чём причина моего малейшего желания,
В чём причина той дружбы, которую я излучаю, и той,
которую получаю взамен.

Я поднимаюсь к себе на крыльцо и останавливаюсь, чтобы
подумать, верно ли, что оно существует,
Утренняя заря, что сверкает в окне, для меня больше, чем
метафизика книг.
Увидеть зарю!
Маленький проблеск света заставляет увянуть огромные и
прозрачные тени.
Воздух так приятен на вкус…

25

Страшное, яркое солнце, как быстро ты убило бы меня,
Если б во мне самом не всходило такое же солнце.

Мы тоже восходим, как солнце, такие же страшные, яркие,
Своё мы находим, о душа, в прохладе и покое рассвета.

Моему голосу доступно и то, куда не досягнуть моим глазам,
Когда я верчу языком, я обнимаю миры и миллионы миров.

Зрение и речь — близнецы, речь не измеряется речью,
Она всегда глумится надо мной, она говорит, издеваясь:
Уолт, ты содержишь немало, почему ты не дашь этому
выйти наружу?

Ну, довольно издеваться надо мною, слишком много
придаёшь ты цены произнесению слов,
Разве ты не знаешь, о речь, как образуются под тобою
бутоны?
Как они ждут во мраке, как защищает их стужа?

Ни писание, ни речь не утверждают меня,
Всё, что утверждает меня, выражено у меня на лице,
И когда мои губы молчат, они посрамляют неверных.

31

Я верю, что листик травы не меньше подёнщины звёзд,
И что не хуже их муравей, и песчинка, и яйцо королька,
И что древесная жаба — шедевр, выше которого нет,
И что черника достойна быть украшением небесных гостиных
И что тончайшая жилка у меня на руке есть насмешка над
всеми машинами,
И что корова, понуро жующая жвачку, превосходит любую
статую,
И что мышь — это чудо, которое может одно пошатнуть
секстильоны неверных.

Во мне и гнейс, и уголь, и длинные нити мха, и плоды,
и зёрна, и коренья, годные в пищу,
Четвероногими весь я доверху набит, птицами весь я начинён,
И хоть я не спроста отдалился от них,
Но стоит мне захотеть, я могу позвать их обратно.

Пускай они таятся или убегают,
Пускай огнедышащие горы шлют против меня свой старый
огонь,
Пускай мастодонт укрывается под истлевшими своими
костями,
Пускай вещи принимают многообразные формы и удаляются
от меня на целые мили,
Пусть океан застывает зыбями и гиганты-чудовища лежат в
глубине,
Пускай птица-сарыч гнездится под самым небом,
Пускай лось убегает в отдалённую чащу, пускай змея
ускользает в лианы,
Пускай пингвин с клювом-бритвой уносится к северу на
Лабрадор, —
Я быстр, я всех настигаю, я взбираюсь на самую вершину
к гнезду в расселине камня.

32

Я думаю, я мог бы жить с животными, они так спокойны
и замкнуты в себе,
Я стою и смотрю на них долго и долго.

Они не потеют, не хнычут о своём положении в свете,
Они не плачут по бессонным ночам о грехах,
Они не изводят меня, обсуждая свой долг перед богом,
Разочарованных нет между ними, и никто из них не страдает
манией стяжания вещей,
Никто ни перед кем не преклоняет коленей, не чтит подобных
себе, тех, что жили за тысячу лет;
И нет между ними почтенных, и нет на целой земле горемык.

Этим они указуют, что они мне сродни, и я готов принять их,
Знаменья есть у них, что они — это я.

Хотел бы я знать, откуда у них эти знамения,
Может быть, я уронил их нечаянно, проходя по той же
дороге в громадной дали времён?

Всё время идя вперёд, и тогда, и теперь, и вовеки,
Собирая по дороге всё больше и больше,
Бесконечный, всех видов и родов, благосклонный не только
к тем, кто получает от меня сувениры,
Выхвачу того, кто полюбится мне, и вот иду с ним, как
с братом родным.

Гигантская красота жеребца, он горяч и отвечает на ласку,
Лоб у него высок, между ушами широко,
Лоснятся его тонкие ноги, хвост пылится у него по земле,
Глаза так и сверкают озорством, уши изящно выточены,
подвижные и гибкие.
Ноздри у него раздуваются, когда мои ноги обнимают его,
Его тело дрожит от счастья, когда мы мчимся кругом и назад.
Но минута, и я отпускаю тебя, жеребец,
К чему мне твои быстрые скачки, если мой галоп быстрее
твоего?
Даже когда я сижу или стою, я обгоняю тебя.

33

Пространство и Время! теперь-то я вижу, что я не ошибся,
Когда лениво шагал по траве,
Когда одиноко лежал на кровати,
Когда бродил по прибрежью под бледнеющими звёздами
утра.

Мои цепи и баласты спадают с меня, локтями я упираюсь
в морские пучины,
Я обнимаю сиерры, я ладонями покрываю всю сушу,
Я иду, и со мной мои зрелища.

У городских четырёхугольных домов, в деревянных лачугах,
поселившись в лесу с дровосеками,
Вдоль дорог, изборождённых колеями, у застав, вдоль
высохших рытвин и обмелевших ручьёв,
Очищая от сорной травы лук на огородной гряде, или копая
пастернак и морковь, пересекая саванны, идя по
звериным следам,
Делая разведки, измеряя верёвкой стволы на новокупленном
участке земли,
Обжигая ноги горячим песком, таща бечевой мою лодку
вниз по обмелевшей реке,
Где пантера снуёт над головою по сучьям, где охотника
бешено бодает олень,
Где гремучая змея нежит под солнцем свою вялую длину на
скале, где выдра глотает рыбу,
Где алигатор спит у канала, весь в затверделых прыщах,
Где рыщет чёрный медведь в поисках корней или мёда, где
бобр стучит по болоту веслообразным хвостом,
Над растущим сахаром, над жёлтыми цветами хлопка, над
рисом в низменных, мокрых полях,
Над островерхою фермой, над зубчатыми кучами шлака, над
хилою травою в канавах,
Над западным персимоном, над кукурузой с длинными
листами, над нежными, голубыми цветочками льна,
Над белой и бурой гречихой (там я жужжу, как другие),
Над тёмною зеленью ржи, когда от лёгкого ветра по ней
бегут струйки и тени,
Взбираясь на горные кручи, осторожно подтягивая себя,
хватаясь за низкие, тощие сучья,
Шагая по тропинке, протоптанной в травах, или сквозь листву
кустарника,
Где перепёлка кричит между опушкой и пшеничным полем,
Где в вечер Седьмого месяца носится в воздухе летучая
мышь, где большой золотой жук падает на землю во тьме,
Где из-под старого дерева выбивается ключ и сбегает
в долину,
Где быки и коровы стоят и смахивают мух движеньем
дрожащей шкуры,
Где в кухне повешена ткань для сыров, где таганы
раскорячились на очаге, где паутина свисает
гирляндами с балок,
Где звякают тяжёлые молоты, где типографская машина
вращает цилиндры,
Где человеческое сердце в страшной судороге бьётся за
рёбрами,
Где воздушный шар, подобный груше, взлетает вверх (он
поднимает меня, я смотрю, не волнуясь, вниз),
Где лодочка привязана к шару крепкими морскими узлами,
где солнечный зной, как наседка, греет зеленоватые
яйца, зарытые в зыбчатый песок,
Где плавает самка кита, не отставая ни на миг от детёныша,
Где пароход развевает вслед за собой длинное знамя дыма,
Где плавник акулы торчит из воды, словно чёрная щепка,
Где мечется полуобугленный бриг по незнакомым волнам,
Где ракушки растут на его тинистой палубе, где в трюме
гниют мертвецы,
Где несут во главе полков густо усеянный звёздами флаг,
Приближаясь к Манхаттану по длинному узкому острову,
Под Ниагарой, что, падая, лежит, как вуаль, у меня на лице,
На ступеньке у двери, на крепкой колоде, которая стоит на
дворе, чтобы всадник мог сесть на коня,
На скачках, или на весёлых пикниках, или отплясывая джигу,
или играя в безбол,
На холостых попойках с похабными шутками, с крепким
словом, со смехом, с матросскими плясками,
У яблочного пресса, пробуя сладкую бурую гущу, потягивая
сок через соломинку,
На сборе плодов, где за каждое красное яблоко, которое я
нахожу, мне надлежит получить поцелуй,
На военных смотрах, на прогулках по берегу моря, на
сходках у веялки, на постройке домов,
Где дрозд-пересмешник разливается сладкими трелями,
плачет, визжит и гогочет,
Где стог стоит на гумне, где разостлано сено, где корова
ждёт под навесом,
Где бык уж идёт совершить свою мужскую работу, и жеребец
к кобыле, где за курицей шагает петух,
Где тёлки пасутся, где гуси хватают короткими хватками
пищу,
Где от закатного солнца тянутся тени по безлюдной,
безграничной прерии,
Где стадо буйволов покрывает собою землю на квадратные
мили вдали и вблизи,
Где пташка колибри сверкает, где шея долговечного лебедя
изгибается и извивается,
Где смеющаяся чайка летает у берега и смеётся почти
человеческим смехом,
Где улья стоят в саду, как солдаты, на бурой скамейке,
полузаросшие буйной травою,
Где куропатки, с воротниками на шее, уселись в кружок на
земле, головами наружу,
Где погребальные дроги въезжают в сводчатые ворота
кладбища,
Где зимние волки лают среди снежных просторов и
обледенелых деревьев,
Где цапля в жёлтой короне пробирается ночью к краю болот
и глотает маленьких крабов,
Где всплески пловцов и ныряльщиков охлаждают горячий
полдень,
Где кати-дид играет свою хроматическую гамму над ручьём
на каштановом дереве,
По рощам лимонов, по грядам огурцов с серебряными нитями
листьев,
По солончаку, по апельсинной аллее или под остроконечными
елями,
Через гимназий, через салун с занавесками, через контору
или через общественный зал,
Довольный родным и довольный чужим, довольный новым
и старым,
Радуясь встрече с некрасивою женщиною, так же как и с
красивою женщиною,
Радуясь, что вот вижу квакершу, как она шляпку сняла и
говорит мелодично,
Довольный пением хора в только что выбеленной церкви,
Довольный горячей речью вспотевшего методистского
пастора, сильно взволнованный общей молитвой
на воздухе,
Глядя всё утро в витрины Бродвея, носом прижимаясь к
зеркальному стеклу,
А после полудня шатаясь весь день по просёлкам или по
берегу моря с закинутым в небо лицом,
Обхватив рукою товарища, а другою — другого, а сам
посредине,
Возвращаясь домой с молчаливым и смуглым бушбоем
(в сумерках он едет за мной на коне),
Вдали от людских поселений, идя по звериным следам или по
следам мокассинов,
У больничной койки, подавая лихорадящим больным лимонад,
Над покойником, лежащим в гробу, когда всё вокруг тихо,
всматриваясь в него со свечой,
Отплывая в каждую гавань за товарами и приключениями,
В шумной толпе, впопыхах, я такой же ветреный и горячий,
как все,
Готовый в ярости пырнуть врага ножом,
В полночь, лёжа без мыслей в одинокой каморке на заднем
дворе,
Блуждая по старым холмам Иудеи бок о бок с прекрасным
и нежным богом,
Пролетая в мировой пустоте, пролетая в небесах между
звёзд,
Пролетая среди семи сателлитов, сквозь широкое кольцо и
диаметр в восемьдесят тысяч миль,
Пролетая меж хвостатых метеоров и, подобно им, оставляя
за собою вереницу огненных шаров,
Нося с собою месяц-младенца, который во чреве несёт свою
полнолунную мать,
Бушуя, любя и радуясь, предостерегая, задумывая, пятясь,
выползая, появляясь и вновь исчезая,
День и ночь я блуждаю такими тропами.
Я посещаю сады планет и смотрю, хорошо ли растёт,
Я смотрю квинтильоны созревших и квинтильоны незрелых.

Я летаю такими полётами текучей и глотающей души,
До той глубины, где проходит мой путь, никакой лот не
достанет,

Я глотаю и дух, и материю,
Нет такого сторожа, который мог бы прогнать меня, нет такого закона, который мог бы препятствовать мне.

Я бросаю якорь с моего корабля лишь на короткое время,
Мои посланные спешат от меня на разведки или
возвращаются ко мне с донесениями.

С острой рогатиной я иду на охоту за тюленем и белым
медведем, прыгая через глубокие расселины, я
хватаюсь за ломкие синие льдины,
Я взбираюсь на переднюю мачту,
Я влезаю в бочонок для вахты,
Мы плывём по северному морю, много света кругом,
Воздух прозрачен, я смотрю на изумительную красоту,
Необъятные ледяные громады плывут мимо меня, и я плыву
мимо них, всё отчётливо видно вокруг,
Вдали беловерхие горы, навстречу им летят мои мечты,
Мы приближаемся к полю сражения, скоро мы вступим
в бой,
Мы проходим мимо аванпостов грандиозного лагеря, мы
проходим осторожно и медленно,
Или мы входим в большой и разрушенный город,
Развалины зданий и кварталы домов больше всех живых
городов на земле.

Я вольный стрелок, мой бивак у костров, что вторглись в
чужую страну,
Я гоню из постели мужа, я сам остаюсь с новобрачной,
И всю ночь прижимаю её к своим бёдрам и к своим губам.

Мой голос есть голос жены, её крик у перил на лестнице,
Труп моего мужа несут ко мне, с него каплет вода, он —
утопленник.

Я понимаю широкие сердца героев,
Нынешнюю храбрость и храбрость всех времён,
Как шкипер увидел разбитое судно, в нём люди, оно без
руля, и Смерть во всю бурю гналась за ним, как
охотник,
Шкипер пустился за судном, не отставая от него ни на шаг,
днём и ночью верный ему,
И мелом написал на борту: «Крепитесь, мы вас не
покинем»,
Как он носился за ними и лавировал вслед за ними, и
упорно добивался своего,
Как он спас, наконец, дрейфовавших людей,
Что за вид был у дряблых женщин в обвислых платьях,
когда их увозили на шлюпках от развёрстых
перед ними могил,
Что за вид у молчаливых младенцев со стариковскими лицами
и у небритых острогубых мужчин,
Я это глотаю, мне это по вкусу, мне нравится это, я это
впитал в себя,
Я человек, я страдал вместе с ними.

Надменность и спокойствие мучеников,
Женщина старых времён, уличённая ведьма, горит на сухом
костре, а дети её стоят и глядят на неё,
Загнанный раб, весь в поту, изнемогший от бега, пал на
плетень отдышаться,
Судороги колют его ноги и шею иголками, смертоносная
дробь и ружейные пули,
Эти люди — я, и их чувства — мои.

Я — этот загнанный раб, это я от собак отбиваюсь ногами,
Вся преисподняя следом за мною,
Щёлкают, щёлкают выстрелы,
Я за плетень ухватился, мои струпья сцарапаны, кровь
сочится и каплет,
Я падаю на камни, в бурьян,
Лошади заупрямились, верховые кричат, понукают их,
Уши мои, как две раны от этого крика,
И вот меня бьют с размаху по голове кнутовищами.
Предсмертные судороги я меняю, как меняют одежду,
У раненого я не пытаю о ране, я сам становлюсь тогда
раненым,
Мои синяки багровеют, пока я стою и смотрю, опираясь на
лёгкую трость.
Я раздавленный пожарный, у меня сломаны передние рёбра,
Упавшие стены погребли меня под своими обломками,
Я вдыхаю огонь и дым, я слышу, как кричат мои товарищи,
Я слышу, как далеко от меня стучат их кирки и лопаты,
Они убирают упавшие балки и бережно поднимают меня,
И вот я лежу на воздухе, ночью, в красной рубахе, никто
не шумит, чтобы не тревожить меня,
Я не чувствую боли, я истощён, но счастлив,
Бледные, прекрасные лица окружают меня, медные каски
уже сняты с голов,
Толпа, что стоит на коленях, тает с горящими факелами.

Далёкие и мертвецы воскресают,
Они — мой циферблат, они движутся, как часовые стрелки,
я — часы.

Я — старый артиллерист, я рассказываю о бомбардировке
моего форта,
Я опять там.

Опять барабанный бой,
Опять атака пушек и мортир,
Опять я прислушиваюсь к ответной пальбе.

Я сам в этом деле, я вижу и слышу всё:
Вопли, проклятия, рёв, крики радости, когда ядро попало
в цель,
Проходят медлительные лазаретные фуры, оставляя свой
красный след,
Сапёры смотрят, нет ли каких повреждений, и делают
нужнейший ремонт,
Падение гранаты через расщепленную крышу, веерообразный
взрыв,
Свист летящих в вышину рук, ног, голов, дерева, камня,
железа.

Опять мой генерал умирает, опять у него изо рта
вырываются клокочущие звуки, он яростно
машет рукою
И выдыхает запёкшимся горлом: — Думайте не обо
мне… а об… окопах.

34

Теперь расскажу, что я мальчиком слышал в Техасе.
(Нет, не о паденьи Аламо:
Некому рассказать о паденьи Аламо,
Все были убиты в Аламо,
Все сто пятьдесят человек бессловесны в Аламо.)
Это повесть о холодном убийстве четырёхсот двадцати
молодых человек.

Отступая, они образовали каре, их пожитки служили им
брустверами.
Враги окружили их, девятьсот жизней отняли они у врагов,
их самих было в девять раз меньше,
Их полковник был ранен, у них не осталось патронов,
Они сдались на почётных условиях, получили бумагу
с печатью, сдали оружье и как военнопленные
отправились в тыл.

Это были лучшие из техасских ковбоев.
Первые на коне, в стрельбе, в пеньи, на пирушках, в любви,
Буйные, рослые, щедрые, красивые, гордые, любящие,
Бородатые, обожжённые солнцем, одетые привольно,
по-охотницки,
И ни одному из них не было за тридцать.

На второй день в воскресенье их вывели повзводно и стали
убивать одного за другим, стояло красивое
весеннее утро.
Работа началась в пять часов и к восьми была кончена.
Им скомандовали: на колени! но ни один не подчинился
команде.
Иные безумно и беспомощно рванулись вперёд, иные
оцепенели и стояли навытяжку.
Иные упали сразу с простреленным виском или сердцем,
живые и мёртвые в куче,
Недобитые раненые скребли землю ногтями, вновь
приводимые смотрели на них.
Полумёртвые пытались уползти.
Их прикончили штыком или прикладом.

Подросток, ещё не достигший семнадцати лет, так обхватил
одного из убийц, что понадобилось два человека,
чтобы спасти того.
Мальчик изодрал их одежду и всех троих облил своею
кровью.
В одиннадцать часов началось сожжение трупов.
Таков мой рассказ об убийстве четырёхсот двадцати
молодых человек.

35

Хочешь послушать, как дрались в старину на морях?
Хочешь узнать, кто выиграл сражение при свете луны и
звёзд?
Послушай же старинную быль, что рассказывал мне отец
моей бабки, моряк.

Враг у нас был не трус, даю тебе честное слово (так говорил
он),
Несокрушимой и хмурой английской породы, нет и не было
упрямее их, и не будет вовек.

Когда вечер спустился на воду, он подошёл к нам вплотную
и начал бешено палить вдоль бортов.
Мы сцепились с ним, у нас перепутались реи, можно было
дотронуться до вражьих орудий.
Мой капитан крепко принайтовал нас своими руками.

В подводной части мы получили пробоины
восемнадцатифунтовыми ядрами,
На нижнем деке у нас после первого залпа сразу взорвались
два орудия большого калибра, убили всех, кто
стоял вокруг, и взрывом разнесли всё наверху.

Мы дрались на закате, мы дрались в темноте,
Вечер, десять часов, полная луна уж довольно высоко, в
наших пробоинах течь всё растёт, и доносят, что
вода поднялась на пять футов.

Комендант выпускает пленных, посаженных в трюм под
кормой, пусть спасаются, если удастся.
Часовые у склада снарядов теперь уже не подпускают никого.
Они видят столько чужих, что не знают, кому доверять.

На нашем фрегате пожар,
Враг спрашивает, сдаёмся ли мы.
Спустили ли мы штандарт и кончен ли бой?

Тут я смеюсь, довольный, потому что мне слышится голос
моего малютки-капитана.
«Мы не спускали штандарта, — кричит он спокойно, — мы
лишь теперь начинаем сражаться».

У нас три неразбитых орудия,
За одним стоит сам капитан и наводит его в грот-мачту
врага,
Два другие богаты картечью и порохом, и они приводят
к молчанию мушкеты врага и подметают его
палубы дочиста.

Этой маленькой батарее вторят одни только марсы, и
больше всего грот-марс,
Они геройски держатся до конца всего боя.

Нет ни на минуту передышки,
Течь опережает работу насосов, огонь подбирается
к пороховому складу.

Один из насосов сбит ядром, и все думают, что мы уже
тонем.
Невозмутимый стоит малютка-капитан,
Он не суетится, голос его не становится ни громче, ни тише,
Его глаза дают нам больше света, чем наши боевые фонари.
Около двенадцати часов, при сиянии луны, они сдаются нам.

36

Широко разлеглась молчаливая полночь,
Два огромных корпуса недвижны на груди темноты,
Наше судно, всё продырявленное, тихо идёт ко дну, мы
готовимся перейти на захваченный нами фрегат,
Капитан, стоящий на шканцах, холодно отдаёт команду
сквозь белое, как простыня, лицо.
Поблизости труп ребёнка, который был прислужником
в каюте.

Мёртвое лицо старика-морехода с длинными седыми
волосами и тщательно завитыми баками.
Пламя, что, наперекор всем усилиям, попрежнему пылает
внизу и на палубе,
Хриплые голоса двух или трёх офицеров, ещё способных
сражаться,
Бесформенные груды мертвецов и мертвецы в одиночку,
клочья мяса на мачтах и реях,
Обрывки такелажа, повисшие снасти, лёгкое содрогание от
ласки волн,
Чёрные, бесстрастные орудия, там и сям пороховые тюки,
сильный запах,
Редкие крупные звёзды вверху, мерцающие молчаливо и
скорбно,
Лёгкие дуновения бриза, ароматы осоки и прибрежных
полей, поручения, которое дают умирающие тем,
что остаются в живых,
Свист ножа в руках у хирурга, вгрызающиеся зубья его
пилы,
Хрип, сопение, кудахтание раненых, клёкот хлынувшей
крови, дикий короткий визг и длинный, нудный,
заостряемый вскриком стон,
Всё это так безвозвратно.

37

Вы, лодыри, там на карауле! скорей за оружие!
Врываются толпою в побеждённую дверь! О, я сошёл
с ума!
Я воплощаю в себе всех страдальцев и всех беззаконных,
Я вижу себя в тюрьме в облике другого человека,
Я чувствую тупую, безысходную боль.
Это из-за меня тюремщики вскидывают на плечо карабины
и стоят на часах,
Это меня по утрам выпускают из камеры, а на ночь сажают
за железный засов.

К каждому мятежнику, что идёт в тюрьму в кандалах,
я прикован рука к руке и шагаю с ним рядом
(Я грустнее, чем он, я больше молчу, у меня пот на
искажённых губах).

И вместе с каждым воришкой, которого хватают за кражу,
хватают и меня, и судят меня вместе с ним,
и выносят мне такой же приговор.
И с каждым холерным больным, который сейчас умрёт, я
лежу и умираю заодно.
Лицо моё стало серым, как пепел, мускулы мои вздуваются
узлами, люди убегают от меня.

Попрошайки в меня воплощаются, я воплощаюсь в них,
Я конфузливо протягиваю шляпу, я сижу и прошу подаяния.

39

Дружелюбный и покладистый дикарь, кто же он?
Ждёт ли он цивилизации или прошёл сквозь неё и теперь
господствует над ней?

Может быть, он с юго-запада, и взращён под открытым
небом?
Или, может быть, он канадец?
Может быть, он с Миссисипи? Из Айовы, Орегона,
Калифорнии?
Или горец? или житель лесов? или прерий? или с моря
матрос?

Куда бы он ни пошёл, мужчины и женщины принимают
и желают его,
Они желают, чтобы он полюбил их, притронулся к ним,
разговаривал с ними, остался бы с ними жить.

Поступки, беззаконные, как снежные хлопья, и слова
простые, как трава, непричёсанность, смех и наивность.
Медленный шаг, лицо, как у всех, заурядные манеры
и излияния токов,
Они, преобразуясь, исходят с концов его пальцев,
Они идут от него с запахом его тела и дыханья, они
истекают из взора его глаз.

40

Сусальное солнце, проваливай, — не нуждаюсь в твоей
тёпленькой ласке!
Ты лишь верхи озаряешь, а я добираюсь до глубин.

Земля! ты будто за подачкою смотришь мне в руки,
Скажи, старая карга, что тебе нужно?
Мужчина или женщина, я мог бы сказать вам, как я люблю
вас, но я не умею,
Я мог бы сказать, что во мне и что в вас, но я не умею,
Я мог бы сказать, как томлюсь я от горя и какими пульсами
бьются мои ночи и дни.
Видите, я не читаю вам лекций, я не подаю вам мелочи,
Когда я даю, я даю себя.

Эй ты, импотент с развинченными коленями,
Открой замотанную тряпками глотку, я вдую в тебя песок,
и ты станешь сильней,
Шире держи ладони и вздёрни клапаны у себя на карманах.
От моих подарков отказаться нельзя, я даю их насильно,
у меня большие запасы, с избытком,
И я отдаю всё, что имею.

Я не спрашиваю, кто ты, это для меня всё равно,
Ведь ты ничто, и у тебя нет ничего, пока ты не станешь
тем, что я вложу в тебя.

Меня тянет к рабу на хлопковых полях или к тому, кто
частит отхожие места.
Я целую его по-семейному в правую щёку,
И в сердце своём я клянусь, что никогда не отрину его.

Женщины, пригодные к зачатию, отныне станут рожать от
меня более крупных и смышлёных детей,
(То, что я вливаю в них сегодня, станет самой горделивой
республикой).

Если кто помирает, я спешу туда и крепко нажимаю ручку
двери,
Отверните одеяло и простыни к ногам,
А врач и священник пусть уходят домой.

Я хватаю того, кто тонет, и поднимаю его с несокрушимым
упорством,
Ты, отчаявшийся, вот моя шея,
Клянусь, тебе не приведётся утонуть! всей тяжестью
повисни на мне,
Колоссальным дыханием я надуваю тебя, и вот ты раздулся
и всплываешь вверх, как бакан,
Каждую комнату в доме я наполняю войсками,
Теми, кто любят меня, теми, кто побеждают могилы.

Спи, — я и они будем всю ночь на страже,
Ни сомнение, ни боль пальцем не тронут тебя,
Я обнял тебя, и отныне ты мой,
И, вставши завтра утром, ты увидишь, что всё так и есть,
как я говорил тебе.

41

Я тот, кто приносит облегчение больным, когда они, задыхаясь,
лежат на спине,
И сильным, твёрдо стоящим мужчинам я приношу ещё более
нужную помощь.

Я слышал, что было говорено о вселенной.
Слышал и слышал о множестве тысяч лет,
Это, пожалуй, неплохо, но разве это всё?

Я прихожу, увеличивая и находя соответствия,
Я с самого начала даю бóльшую цену, чем старые
сквалыги-торгаши,
Я сам принимаю размеры Еговы,
Я литографирую Кроноса, его сына Зевеса и его внука
Геракла,
Я скупаю векселя Озириса, Изиды, Ваала, Брамы
и Будды,
В мой портфель я сую Манито, и Аллаха на бумажном
листе и гравюру распятия.
Вместе с Одином, с отвратительнолицым Мекситли и с
каждым идолом, с каждым фетишем,

Давая за них столько, сколько они стоят, и ни одного цента
больше,
Соглашаясь, что они были живы и сделали свою работу
в свой срок
(Да, они принесли кое-что для неоперённых птенцов,
которые должны теперь сами встать, полететь
и запеть),
Принимая черновые наброски всевозможных богов, чтобы
заполнить их лучше собою,
Щедро раздавая их каждому, и мужчине и женщине,
Открывая столько же или больше божественности
в плотнике, который делает сруб,
Требуя, чтобы перед ним преклонялись больше, чем перед
всеми богами, когда он, засучив рукава, стучит
по долоту молотком,
Не споря, что бог посылал откровения, считая, что
ничтожный дымок или волосок у меня на руке
непостижны, как любое из них,
Пожарные, качающие воду насосом или взбирающиеся по
верёвочной лестнице, для меня не менее, чем
боги античных сражений,
Я слышу, как звенят их голоса сквозь грохот обвалов,
Их мускулистые ноги несут их в целости над обугленной
дранкой, их белые лбы невредимы средь пламени;
Перед женой машиниста, с младенцем у сосков, я молюсь
о каждом, кто родился на свет,
Рядом свистят три косы на покосе в руках у дородных
ангелов со вздутыми на поясницах рубахами;
Клыкастый и рыжий конюх искупил все свои грехи,
настоящие и будущие,
Когда распродал всё, что имел, и пошёл пешком заплатить
адвокатам, защищающим брата его, и сидел
рядом с ним, пока того судили за мошенничество.

И быку и клопу ещё не молились, как нужно,
Никому и не снилось, как восхитительны грязь и навоз.
Сверхъестественное — не такое уж чудо, я сам жду, чтобы
пришло моё время, когда я сделаюсь одним
из богов,
Уже близится день для меня, когда я стану творить чудеса
не хуже, чем наилучшие из них,
Клянусь глыбами жизни моей! Я уже становлюсь таким же
создателем,
То и дело полагая себя в лоно теней, которые таятся в
засаде.

42

Чей-то призыв из толпы,
Мой собственный голос, звонкий, вихревой, завершающий.

Придите, мои дети,
Придите, мои мальчики и девочки, мои женщины, мои
домочадцы и близкие,
Органист уже разжигает свой пыл, он сыграл уже прелюдию
на свирелях.
Лёгкие и бойкие аккорды, я чувствую ваш высший подъём
и финал.

Голову мою так и завертело на шее,
Волнами катится музыка, но не из органа она,
Люди окружают меня, но они не мои домочадцы.

Вечно твёрдая, неоседающая почва.
Вечно те, что едят и пьют, вечно солнце то вверх, то вниз,
вечно воздух, вечно неустанные приливы-отливы.
Вечно старый, неизъяснимый вопрос, вечно этот палец
с занозой,
Вечно назойливый гик улю-лю! покуда мы не отыщем, где
скрылся хитрец и не вытащим его на поверхность,
Вечно любовь, вечно рыдающая влага жизни,
Вечно повязка под нижнею челюстью, вечно станок смерти.

Блуждают то там, то здесь, а глаза прикрыты медяками.
Чтобы жадность брюха насытить, щедро черпают ложкой
мозги,
Покупают билеты, берут, продают, но на пир не попадают
ни разу,
Многие пашут, молотят, обливаются пóтом и мякину
получают за труд,
А немногие праздно владеют и вечно требуют, чтобы им
дали пшеницу.

Это — город, и я — гражданин,
Что занимает других, то занимает меня, политика, войны,
рынки, газеты и школы,
Городской голова, заседания, банки, тарифы, пароходы,
заводы, акции, недвижимости, движимости.

Малютки-манекены во множестве прыгают там и здесь
в хвостатых пиджачках, в воротничках.
Кто они, я знаю хорошо (нет, они не черви и не блохи),
Я признаю в них моих двойников, самый пошлый и самый
ничтожный так же бессмертен, как я,
То, что я делаю и что говорю, то же самое ждёт и их,
Всякая мысль, что бьётся во мне, бьётся точно так же
и в них.

Не рутинные фразы — эта песня моя.
Но внезапно задать вопрос, прыгнуть далеко за предел,
и всё-таки привести ещё ближе;
Что эта печатная и переплетённая книга, как не наборщик и
типографский мальчишка?
И что эти прекрасные фото, как не ваша жена или друг, так
близко и устойчиво в ваших руках?
И что этот чёрный корабль, обитый железом, и его могучие
орудия в башнях, как не храбрость капитана и
его машинистов?
А посуда и мебель и угощение в домах — что они, как не
хозяин и хозяйка и взгляды их глаз?
И небо там наверху — всё же здесь, или рядом, или через
дорогу?
И что такое святые и мудрые, какие были в истории, как
не ты сам?
И что такое проповеди, богословия, религии, как не бездонный
человеческий мозг?
И чтó есть разум? и чтó есть любовь? и чтó жизнь?

43

Я не отвергаю вас, священники, никогда и нигде,
Величайшая вера — моя, и самая малая — моя,
Я вмещаю древнюю религию и новую, и ту, что между
древней и новой,
Я верю, что я снова приду на землю через пять тысяч лет,
Я ожидаю ответа оракулов, я чту богов, я кланяюсь солнцу,
Я делаю себе фетиша из первого камня или пня, я
шаманствую палками в волшебном кругу амулета,
Я помогаю ламе или брамину, когда тот поправляет
светильник перед кумиром,
В фаллическом шествии я танцую на улицах, я одержимый
гимнософист, суровый, в дебрях лесов.
Я пью из черепа дикий мёд, я чту Веды, я держусь
корана.
Я вхожу в теокалли в пятнах крови от ножа и камня, я
бью в змеинокожий барабан,
Я принимаю евангелие, принимаю того, кто был распят,
я наверное знаю, что он божество,
Я стою всю мессу на коленях, я пуританин, я встаю для
молитвы или недвижно сижу на церковной
скамье,
С пеной у рта, исступлённый, я бьюсь в припадке безумия
или сижу мертвецом и жду, чтобы дух мой
воспрянул,
Я смотрю вперёд на мостовую, на землю или в сторону от
мостовой и земли,
Я из тех, что вращают колёса колёс.
Один из этой центростремительной и центробежной толпы
я говорю, как говорит человек, оставляющий
друзьям поручения, перед тем как отправиться
в путь.

Упавшие духом, одинокие и мрачные скептики.
Легкомысленные, унылые, злые, безбожники,
Я знаю каждого из вас, я знаю море сомнения, тоски,
неверия, отчаяния, муки.

Как плещутся камбалы!
Как они бьются, быстро, как молния, со спазмами и струями
крови!
Будьте спокойны, угрюмцы и окровавленные маловерные
камбалы,
Я ваш, я с вами, как и со всеми другими,
И вас, и меня, и всех ждёт равное будущее.

Я не знаю, каково наше будущее,
Но я знаю, что оно в свой черёд окажется вполне
подходящим и что оно непременно придёт.

Оно уготовано всем: и тому, кто идёт, и тому, кто стоит,
оно не обойдёт никого.

Оно суждено и тому молодому мужчине, который умер
и похоронен в могиле,
И той молодой женщине, которая умерла и погребена рядом
с ним,
И тому ребёнку, который глянул на миг из-за двери и
скрылся за нею навеки,
И тому старику, что прожил без цели и смысла и теперь
томится в тоске, которая горше, чем жёлчь.
И тому чахоточному, в убогой квартире, который заболел от
разнузданной жизни и пьянства,
И бесчисленным убитым и погибшим, и озверелым кобу,
именуемым навозом человечества,
И ничтожным пузырькам, которые просто плывут по воде
с открытыми ртами, чтобы пища вливалась им
в рот,
И всякому предмету на земле или в древнейших могилах
земли.
И всему, что в мириадах планет, и мириадам мириад,
которые обитают на них,
И настоящему, и самой маленькой горсти соломы.

44

Встанем — пора мне открыться!

Всё, что изведано, я отвергаю,
Риньтесь, мужчины и женщины, вместе со мною
в Неведомое.

Часы отмечают минуты, но где же часы для вечности?

Триллионы вёсен и зим мы уже давно истощили,
Но в запасе у нас есть ещё триллионы и ещё и ещё
триллионы.

Те, кто прежде рождались, принесли нам столько богатств,
И те, кто родятся потом, принесут нам новые богатства.

Все вещи равны между собой: ни одна не больше и не меньше;
То, что заняло своё место и время, таково же, как и всё
остальное.

Люди были жестоки или завистливы к тебе, о мой брат,
о моя сестра?
Я очень жалею тебя, но ко мне никто ни жесток, ни
завистлив.
Всё вокруг было нежно ко мне, мне не на что жаловаться.
(Поистине, на что же мне жаловаться?)

Я вершина всего, что уже свершено, я начало всего
грядущего.
Я дошёл до верхних ступеней,
На каждой ступени векá, и между ступенями тоже века,
Пройдя все, не пропустив ни одной, я карабкаюсь выше
и выше.
Выше и выше иду, и призраки кланяются у меня за спиной.
Внизу, в глубине, я вижу изначальное большое Ничто, я
знаю, что был и там,
Невидимый, я долго там таился и спал в летаргической
мгле,
И вот я захватил моё время и не сгинул от углеродного
смрада.
Долго трудилась вселенная, чтобы создать меня,
Ласковы и преданны были те руки, которые направляли
меня.

Вихри миров, кружась, носили мою колыбель, они гребли,
и гребли, как лихие гребцы.
Сами звёзды уступали мне место, вращаясь в своих кругах.

Покуда я не вышел из матери, поколения направляли мой
путь,
Мой зародыш в веках не ленился,
Ничто не могло задержать его.

Для него сгустились в планету мировые туманности,
Длинные пласты наслоялись, чтобы дать ему почву,
Гиганты-растенья давали ему себя в пишу,
И чудища-ящеры лелеяли его в своей пасти и бережно несли
его дальше.

Все мировые силы трудились надо мною от века, чтобы
создать и радовать меня,
И вот я стою на этом месте со своею крепкою душою.

45

О, мгновенная юность! о, гибкость, которую вечно
толкают вперёд!
О, уравновешенная, пышно цветущая зрелость!

Влюблённые в меня душат меня,
Теснятся к моим губам, тискаются в поры моей кожи,
Волокут меня по улицам и людным местам, голые приходят
ко мне ночью,
Днём они кричат мне: «Эгой!» со скалы над рекою, качаясь
и щебеча наверху,
Они кличут меня по имени из цветников, виноградников,
из чащи густых кустов,
Озаряют каждый миг моей жизни,
Целуют моё тело поцелуями, нежашими, словно бальзам,
И горсти своих сердец бесшумно дают мне в подарок.
О, величавый восход старости! Здравствуй, несказанная
прелесть умирающих дней!
Всё сущее утверждает не только себя, но и то, что растёт
из него,
И у тёмного беззвучия смерти есть тоже свои ростки.

Ночью я открываю мой люк и смотрю, как далеко
разбрызганы в небе миры,
И всё, что я вижу, — я умножу на самую высшую цифру,
какую могу придумать, — есть только граница
новых и новых вселенных.

Дальше и дальше уходят они, расширяясь, всегда
расширяясь
За грани, за грани, вечно за грани миров.
У моего солнца есть солнце, и моё солнце покорно колесит
вкруг него,
А то со своими соратниками примыкает к высшему кругу,
А за ними ещё более великое, перед которыми величайшие
становятся малыми точками.

Нет ни на миг остановки, и не может быть остановки,
Если бы я и вы, и все миры, сколько есть, и всё, что на них
и под ними, снова в эту минуту свелись к бледной
текучей туманности, это была бы безделица при
нашем долгом пути,
Мы вернулись бы снова сюда, где мы стоим сейчас,
И отсюда пошли бы дальше, всё дальше и дальше.
Несколько квадрильонов веков, немного октильонов
кубических миль не задержат этой минуты, не
заставят её торопиться;
Они — только часть, и всё — только часть.
Как далеко ни смотри, за твоею далью есть дали.
Считай, сколько хочешь, неисчислимы года.

Моё rendez-vous назначено, сомнения нет,
Бог непременно придёт и подождёт меня, мы с ним такие
друзья,
Великий товарищ, верный возлюбленный, о ком я томлюсь
и мечтаю, он будет там непременно.

46

Я знаю, что лучшее место — моё, и лучшее время — моё,
ещё никто не измерил меня и никогда не измерит.

Я всегда налегке, в дороге (придите все и послушайте!),
Мои знаменья — дождевой плащ и добрая обувь, и палка,
срезанная в лесу,
Друзья не придут ко мне и не рассядутся в креслах,
Кресел нет у меня, нет ни философии, ни церкви,
Я никого не веду к обеду, в библиотеку, на биржу,
Но каждого из вас, мужчин и женщин, я возвожу на
вершину горы,
Левой рукой я обнимаю ваш стан,
А правой рукой указываю на окрестные дали и на большую
дорогу.

Ни я, ни кто другой не может пройти эту дорогу за вас,
Вы должны пройти её сами.
Она далеко, она здесь, возле вас,
Может быть, с тех пор как вы родились, вы уже бывали
на ней, сами не зная о том,
Может быть, она повсеместно на земле и воде.

Возьмём свои пожитки, мой сын, — ты свои, я свои — и
поспешим в путь,
Чудесные города и свободные страны мы понесём по пути.
Если ты устал, возложи на меня твою ношу, обопрись о моё
бедро,
А когда наступит мой черёд, ты отплатишь мне такой же
услугой,
Ибо с той минуты, как мы двинемся в путь, нам уже не
случится прилечь.
Сегодня перед рассветом я взошёл на вершину горы и
увидел кишащее звёздами небо,
И сказал моей душе: Когда мы овладеем всеми этими шарами
вселенной, и всеми их усладами, и всеми их
знаниями, будет ли с нас довольно?
И моя душа сказала: Нет, этого мало для нас, мы пойдём
мимо — и дальше.

Ты также задаёшь мне вопросы, и я слышу тебя,
Я ответил, что я не в силах ответить, ты сам должен ответить
себе.
Присядь на минуту, мой сын,
Вот сухари для еды, вот молоко для питья,
Но когда ты поспишь и обновишь свои силы, и наденешь
лучшие одежды,
Я дам тебе прощальный поцелуй и открою для тебя ворота,
чтобы ты ушёл от меня.

Слишком долго тебе снились постыдные сны,
Я смываю гной с твоих глаз,
Ты должен приучить свои глаза к ослепительной яркости
света и каждого мгновенья твоей жизни.

Слишком долго ты копошился у берега, робко держась за
доску,
Теперь я хочу, чтобы ты был бесстрашным пловцом,
Чтобы ты вынырнул в открытом море, крича и кивая мне,
и со смехом окунулся опять.

47

Я учитель атлетов,
Если твоя грудь после учения станет шире моей, ты докажешь,
что и моя широка,
И тот доставит величайшую почесть моему стилю борьбы, кто
убьёт своего учителя насмерть.

Мне люб лишь такой мальчишка, что станет мужчиной не
чужими стараньями, а по праву своей собственной силы,
Он предпочтет быть беспутным, лишь бы не стать
благонравным из страха или стадного чувства,
Свою милую любит он сильно и ест своё жаркое с аппетитом,
Любовь без взаимности или обида режет его, как острая
сталь,
Отлично он умеет скакать на коне, драться, стрелять в
мишень, править парусным яликом, петь песни,
играть на банджо,
Бородатые лица или изрытые оспой, или с рубцами и
шрамами милее ему, чем лощёные,
И сильно загорелые лица милее ему, чем те, что держатся
подальше от солнца.

Я учу убегать от меня, но кто может убежать от меня?
Кто бы ты ни был, отныне я не отступлю от тебя ни на шаг,
Мои слова зудят в твоих ушах, покуда ты не уразумеешь их
смысла.
Не ради доллара я говорю тебе эти слова, не для того, чтоб
заполнить минуты, покуда я жду парохода.
(Они настолько же твои, как и мои, я действую в качестве
твоего языка,
У тебя во рту он опутан и связан, а у меня начинает
освобождаться от пут.)

Клянусь, что под крышею дома я никогда ничего не скажу
ни о любви, ни о смерти,
И клянусь, я открою себя лишь тому или той, кто сблизится
со мною на воздухе.

Если вы хотите понять меня, ступайте на гору или на берег
моря,
Ближайший комар — комментарий ко мне, и каждая капля —
ключ,
Молот, весло и ручная пила повторяют за мной мои речи.

Никакая комната с закрытыми ставнями, никакая школа не
может общаться со мной,
Бродяги и малые дети лучше уразумеют меня.

Молодой ремесленник всего ближе ко мне, он знает меня
хорошо,
Лесоруб, который берет на работу свой топор и кувшин,
возьмёт и меня на весь день,
Фермер-подросток, что пашет в полях, чувствует себя
хорошо, едва лишь заслышит мой голос.
На судах, которые мчатся под парусом, мчатся мои слова,
я иду с матросами и с рыбаками и крепко люблю их.

Солдат в походе или в лагере — мой,
Многие ищут меня в ночь перед боем, и я не обману их
надежд,
В эту величайшую ночь (быть может, их последнюю ночь)
те, которые знают меня, ищут меня.

Моё лицо трётся о лицо зверолова, когда он лежит в
одеяле,
Извозчик, размышляя обо мне, не замечает толчков своей
фуры,
Молодая мать и старая мать понимают меня,
И девушка и замужняя женщина оставляют на минуту иглу
и забывают, в каком они месте,
Все они хотят воплотить то, что я говорил им.

48

Я сказал, что душа не больше, чем тело,
И я сказал, что тело не больше, чем душа,
И никто, даже бог, не выше, чем каждый из нас для себя,
И тот, кто идёт без любви хоть минуту, на похороны свои
он идёт, завёрнутый в собственный саван,
И я или ты, без полушки в кармане, можем купить всю
землю,
И глазом увидеть стручок гороха превосходит всю мудрость
веков,
И в каждом деле, в каждой работе юноше открыты пути для
геройства,
И о пылинку ничтожную могут запнуться колёса вселенной,
И мужчине и женщине я говорю: да будет твоя душа
безмятежна перед миллионом вселенных.

И я говорю всем людям: не пытайте о боге,
Даже мне, кому всё любопытно, не любопытен бог.
(Не сказать никакими словами, как мало мне дела до бога и
смерти.)

В каждой вещи я вижу бога, но совсем не понимаю бога,
Не могу я также понять, кто чудеснее меня самого.

К чему мне мечтать о том, чтобы увидеть бога яснее, чем
этот день?
На лицах мужчин и женщин я вижу бога, и в зеркале у меня
на лице,
Я нахожу письма от бога на улице, и в каждом есть его
подпись,
Но пусть они останутся, где они были, ибо я знаю, что,
куда ни пойду,
Мне попадутся такие же во веки веков.

49

Ты же, о Смерть, и ты, горькая хватка смерти, напрасно
пытаетесь встревожить меня.

Без колебаний приступает к своему труду акушер,
Я вижу, как его рука нажимает, принимает, поддерживает,
Я наклоняюсь над самым порогом этик изящных и эластичных
дверей
И замечаю выход, замечаю прекращение боли.

А ты, Труп, я думаю, ты хороший навоз, но это не обижает
меня,
Я нюхаю белые розы, благоуханные, растущие ввысь,
Я добираюсь до лиственных губ и до гладких грудей дынь.

А ты, Жизнь, я уверен, ты — остатки многих смертей
(Не сомневаюсь, что прежде я и сам умирал десять тысяч
раз).

Я слышу ваш шопот, о звёзды небес,
О солнца, — о травы могил, — о вечные изменения и вечные
продвижения вперёд,
Если вы не говорите ничего, как же я могу сказать
что-нибудь?

50

Есть во мне что-то — не знаю, что, — но знаю: оно во мне.

Тело моё, потное и скрюченное, каким оно становится
спокойным тогда,
Я сплю — я сплю долго.

Я не знаю его — оно безымянное — это слово, ещё не сказанное,
Его нет ни в каком словаре, это не изречение, не символ.
Нечто, на чём оно качается, больше земли, на которой
качаюсь я,
Для него весь мир — это друг, чьё объятье будит меня.

Может быть, я мог бы сказать больше. Только контуры!
Я вступаюсь за моих братьев и сестёр.
Видите, мои братья и сёстры?
Это не хаос, не смерть — это порядок, единство, план — это
вечная жизнь — это Счастье.

52

Пёстрый ястреб проносится мимо и упрекает меня, зачем
я болтаю и мешкаю.

Я такой же дикий и невнятный,
Я испускаю мой варварский визг над крышами мира.
Последнее облачко дня замедлилось ради меня,
Оно соблазняет меня растаять в туман и пар.
Я улетаю, как воздух, я развеваю мои белые кудри вслед
за бегущим солнцем,
Пусть течёт моя плоть волнами, льётся, как зубчатое кружево.
Я завещаю себя грязной земле, пусть я вырасту моей
любимой травой,
Если снова захочешь увидеть меня, ищи меня у себя под
подошвами.

Едва ли узнаешь меня, едва ли догадаешься, чего я хочу,
Но всё же я буду для тебя добрым здоровьем,
Я очищу и укреплю твою кровь.

Если тебе не удастся найти меня сразу, не падай духом,
Если не найдёшь меня в одном месте, ищи в другом,
Где-нибудь я остановился и жду тебя.

1855 г.