Маргарита Алигер

Опять они поссорились в трамвае,
не сдерживаясь, не стыдясь чужих...
Но, зависти невольной не скрывая,
взволнованно глядела я на них.

За какие такие грехи
не оставшихся в памяти дней
всё трудней мне даются стихи,
что ни старше душа, то трудней.
И становится мне всё тесней
на коротком отрезке строки.
Мысль работает ей вопреки,
а расстаться немыслимо с ней.

Идёт спектакль, -
испытанное судно,
покинув берег, в плаванье идёт.
Бесповоротно, слаженно и трудно,
весь - действие,
весь - точность,

И всё-таки настаиваю я,
и всё-таки настаивает разум:
виновна ли змея в том, что она змея,
иль дикобраз, рождённый дикобразом?
Или верблюд двугорбый, наконец?
Иль некий монстр в государстве неком?
Но виноват подлец, что он - подлец.

У вас, наверно, осень хороша!
Легко откинув голову без шапки,
пройти бы мне аллеей, вороша
сухой листвы багряные охапки.

В прозрачный и трепещущий покой
доверчиво протягивая руки,
застыть бы над извилистой рекой,
заглядываясь в ясные излуки.

Всё сделанное человеком
рассказывает нам о нём,
отмечено не только веком,
не только годом —
каждым днём.
Полны душевного горенья,
доходят к нам из давних лет
его труды, его творенья,

Какая осень!
Дали далеки.
Струится небо,
землю отражая.
Везут медленноходые быки
тяжёлые телеги урожая.

И я в такую осень родилась.

Когда гуляют молния и гром,
когда гроза захлёстывает дом,
в тепле постельном, в смутном полусне
одно и то же глухо снится мне.
Как будто я лежу на дне морском,
затянутая илом и песком, -
и никаких движений и дорог,
и никаких решений и тревог,

Колокольный звон над Римом
кажется почти что зримым, -
он плывёт, пушист и густ,
он растёт, как пышный куст.

Колокольный звон над Римом
смешан с копотью и дымом
и с латинской синевой, -
он клубится, как живой.

Будний день похож на воскресенье.
На душе ни тягот, ни обид.
За окном смятение весеннее,
розовый исаакиевский гранит.

Тёплый дождик... Спутанная пряжа
с Ладоги плывущих облаков...
Оползает краска камуфляжа
с крутолобых вечных куполов.