Андрей Ширяев

Безумен, как старый шляпник от передоза
соединений ртути с колючей страстью,
вонзается богомол, богослов, заноза,
живыми шипами страха в её запястье.

Болеро. Граммофон. Проходные дворы.
Мимо юных пожаров по веткам скользя,
я услышу, как в небе поют топоры,
точно ангелы. И обернуться нельзя.

В антикварных витринах азиатских столиц
суматошная полночь на скрипучих курантах,
и на бархате — россыпь человеческих лиц.
Не войти, не коснуться, не измерить в каратах.

В столице не найдётся уголка,
к которому бы вместе нас вело.
Британская холодная рука.
Испанское горячее стекло.

И потому-то, что ни говори,
словам не отразиться в зеркалах,
пока тоской обвенчаны внутри
свободный голос и невольный страх.

Вечером, после суши с лососем в кругу друзей и подруг,
воздух наполнен холодом и клочьями паутины,
как будто лицо моё медленно ощупывает паук,
не понимая, зачем ему этот лёд и эти морщины.

Дождя не будет. Не сезон.
Задвинутый за спинку стула
пиратский треснувший вазон
с пучком подсолнухов из дула,
клинки календулы.
Уснуть,
уйти во сне по чайной чаще,
за шагом шаг — размытый путь

Здравствуй, сердце моё. В нашем сдвоенном ритме — причал
и рыбацкая лодка, и дрозд в облетающей кроне,
и солёный закат, напевающий эту печаль
одинокому чёрному псу на обветренном склоне.

…и вновь скороговоркой тишина
бросает этот мир тебе под ноги,
и тени гонит быстрая луна
над алтарями, но уже не боги,
а люди — просыпаются в огне,
во тьму раскрыв испуганные блюдца,
не понимая — в небе или вне,
под небом, их заставили проснуться,

Итог, исток, геном календаря -
пылают фейерверки, гаснут ссоры.
Есть нечто в тридцать первом декабря,
что не понять ни Менделю, ни Бору.

Так тайно: скрипочка, ночное казино,
полузабытое лицо вполоборота
ко мне и миру. И четыре чистых ноты,
как жемчуг, падают в испанское вино.