Илья Эренбург

Каждый вечер в городе кого-нибудь хоронят,
Девушку печальную на кладбище несут.
С колоколен радостных о тихом царстве звонят,
И в церквах растворенных о празднике поют.

Как восковые, отекли камельи,
Расина декламируют дрозды.
А ночью невесёлое веселье
И ядовитый изумруд звезды.
В туманной суете угрюмых улиц
Ещё у стоек поят голытьбу,
А мудрые старухи уж разулись,
Чтоб легче спать в игрушечном гробу.

Как дерево в большие холода,
Ольха иль вяз, когда реки вода,
Оцепенев, молчит и ходит вьюга,
Как дерево обманутого юга,
Что, к майскому готовясь торжеству,
Придумывает сквозь снега листву,
Зовёт малиновок и в смертной муке

Как скучно в "одиночке", вечер длинный,
А книги нет.
Но я мужчина,
И мне семнадцать лет.
Я, "Марсельезу" напевая,
Ложусь лицом к стене.
Но отдаленный гул трамвая
Напоминает мне,
Что есть Остоженка, и в переулке
Наш дом,

Как эти сосны и строенья
Прекрасны в зеркале пруда,
И сколько скрытого волненья
В тебе, стоячая вода!

Кипят на дне глухие чувства,
Недвижен тёмных вод покров,
И кажется, само искусство
Освобождается от слов.

Какой прибой растёт в угрюмом сердце,
Какая радость и тоска,
Когда чужую руку хоть на миг удержит
Моя горячая рука!

Огромные, прохладные, сухие —
Железо и церковный воск, —
И скрюченные в смертной агонии,
И жалостливые до слёз.

На площади пел горбун,
Уходили, дивились прохожие:
"Тебе поклоняюсь, буйный канун
Чёрного года!
Монахи раскрывали горящие рясы,
Казали волосатую грудь.
Но земля изнывала от засухи,
И тупился серебряный плуг.
Речи говорили они дерзкие,

Когда в веках скудеет звук свирельный,
Любовь встаёт на огненном пути.
Её встревоженное сердце — пчельник,
И человеку некуда уйти.

Когда в Париже осень злая
Меня по улицам несёт
И злобный дождь, не умолкая,
Лицо ослепшее сечёт, -
Как я грущу по русским зимам,
Каким навек недостижимым
Мне кажется и первый снег,
И санок окрылённый бег,
И над уснувшими домами

Когда встают туманы злые
И ветер гасит мой камин,
В бреду мне чудится, Россия,
Безлюдие твоих равнин.
В моей мансарде полутёмной,
Под шум парижской мостовой,
Ты кажешься мне столь огромной,
Столь беспримерно неживой,
Таишь такое безразличье,